Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
Рассказчик: Филимон Пупер
По убыванию: %, гг., S ; По возрастанию: %, гг., S
Одно питерское издание Роскомнадзор блокировал семь раз подряд. Они возрождались под слегка измененными названиями, а на восьмой раз взяли весьма странное название sebeanus.online. Замысел стал понятен, когда в прессе появились сообщения "Роскомнадзор заблокировал себе анус".
Захар Соркин был заядлым библиофилом. Собственно, в нашей компании многие оставляли по полстипендии у жучков на Кузнецком. Но нас, плебеев, в книге интересовал только текст, и то не столько его художественные достоинства, сколько антисоветчина и фривольные сцены. Захар же был тонким ценителем высокого полиграфического искусства. Он с первого взгляда отличал петит от нонпарели и высокую печать от глубокой, знал наизусть все сорта бумаги и читал нам длинные лекции о сравнительных достоинствах коленкора и ледерина.
Если ты, дорогой читатель, жил более четверти века назад в Москве и был достаточно взрослым, то наверняка хотя бы раз отстоял многочасовую очередь на международную книжную выставку и потолкался среди ее стендов, вдыхая отдающий типографской краской запах свободы. Если же ты слишком молод для этого, то поройся в кладовке – и найдешь журнал "Америка" 79-го года или полиэтиленовый пакет звездно-полосатой расцветки, неопровержимо свидетельствующий, что на этой выставке побывал твой отец.
Наш Захар посетил выставку не раз и не два. Нет, он там прописался, приходил к открытию и бродил до закрытия, брал в руки каждую книгу, рассматривал ее, листал, нюхал и даже, кажется, пытался лизнуть. И вот в последний день на самом дальнем пустынном стенде он заметил Ее.
Предположим, дорогой читатель, что ты рыбак. Тогда готов спорить, что по ночам тебе грезится твоя Самая Главная Рыба. Вряд ли ты можешь заранее назвать ее точный вес или породу, но в тот момент, когда ее голова покажется над водой, - да нет, еще раньше, в момент поклевки, - сердце безошибочно подскажет тебе: это Она. А если ты не рыбак, то тебе так же снится Девушка Твоей Мечты.
Так вот, на дальнем стенде Захар увидел и мгновенно узнал Книгу Своей Мечты. Небольшая, идеальных пропорций, в благородном темно-красном переплете, напечатанная изысканнейшим шрифтом на кипенно-белой бумаге – конечно, это была Она. Вокруг никого не было, и Захар не удержался. Воровато оглянувшись, он опустил Мечту в карман пиджака.
На выходе его остановили два товарища в одинаковых серых костюмах, предъявили красную книжечку и провели в помещение около вахты. Один сел за протокол, другой профессионально снял с Захара пиджак и извлек из внутреннего кармана студенческий. - Воруем, Захар Григорьевич? – ласково спросил обладатель серого пиджака. - Что ж это вы так? Стипендии не хватает? - Книга очень понравилась, - честно признался Захар. – Извините, не удержался. - Книголюб, значит? Ну-ну. Посмотрим, посмотрим. Очень, знаете ли, любопытно, что за книги до такой степени интересуют советскую молодежь.
Захар и сам хотел бы знать, что он упер со стенда. Увлеченный типографскими качествами книги, он как-то не обратил внимания на автора и название. А между тем от названия многое зависело. Если это простая беллетристика – ну, напишут телегу в деканат, ну, выговор, ну, лишат стипендии, которой Захар и так не получал. А вот если что-то идеологически вредное...
Сейчас, избалованный двадцатью годами идеологического беспредела, я даже не могу сообразить, что такого опасного могло быть на этой выставке. Не Солженицын же и не "Плейбой", в самом деле! Но было что-то, непременно было, и далеко не безразлично было Захару, что за книгу извлечет сейчас серый пиджак на свет божий.
Серый вытащил книгу таким образом, что Захар не видел обложки и только по лицу серого, как в зеркале, мог догадываться о глубине своего падения. И надо сказать, что это зеркало показывало что-то совершенно неожиданное. Серый смотрел на книгу так, словно не верил своим глазам. Он пристально вгляделся в обложку, потом в титульный лист, потом раскрыл книгу в середине и, шевеля губами, беззвучно прочел несколько строк, потом вновь уставился на обложку и замер в прострации. Через некоторое время он встал, глядя внутрь себя, как лунатик, отобрал у напарника недописанный протокол, подошел к недоумевающему Захару, надел на него пиджак, смахнул с плеча невидимую пылинку, сунул в руку студенческий и, повернув Захара лицом к двери, отечески подтолкнул его пониже спины.
Выходя, Захар успел кинуть прощальный взгляд на лежащую на столе загадочную книгу.
Прежде чем закончить рассказ, я, дорогой читатель, попрошу тебя самостоятельно сделать последний вывод. Вспомни, что Захар украл книгу на стенде, возле которого не было ни одной души, и подумай, стенд какой страны мог вызвать на выставке такое отсутствие интереса?
Правильно, это был стенд Северной Кореи. Книгой Мечты Захара оказался сборник речей великого вождя Ким Ир Сена "Торжество идей чучхе".
Израильский генерал Моше Яалон однажды сказал: "Армия, в которой на трех солдат приходится четыре судимости, никогда не победит армию, в которой на трех солдат приходится два университетских диплома".
Есть такая модная сейчас тема – паб-квизы. Народ собирается где-нибудь в баре и под пивко и легкую закуску разгадывает интеллектуальные загадки наподобие что-где-когда, но попроще и веселее. Квизов этих великое множество, даже у нас в Чикаго при небольшом количестве русскоязычных было три или четыре разных. Каждый организатор немного меняет правила и придумывает собственное название, чтобы избежать проблем с копирайтом. Один из чикагских квизов, благополучно загнувшийся во время пандемии, назывался IQ Battle. Надеюсь, никому не надо пояснять эпидемиологию... то бишь этимологию названия.
Однажды на этом IQ Battle у моего товарища по команде не оказалось наличных. Он бывший бакинец, человек абсолютно светский, но с типично мусульманскими именем и фамилией наподобие Айдар Муслимов. Я заплатил за его билет и ужин, а он перевел мне деньги через платежную систему банка.
Через пару недель у Айдара звонит телефон: – Мистер Муслимов? С вами говорит отдел безопасности банка Чейз. Скажите пожалуйста, вы переводили господину такому-то 40 долларов на войну в Ираке? – Деньги переводил, но про войну в Ираке ни сном ни духом. Почему вы так решили? – Вы написали в назначении платежа «IQ Battle». Вы думали, мы не догадаемся, какую битву вы имели в виду? А мы догадались. Мы знаем, что IQ – это код Ирака!
Скорее бы карантин закончился и возродились квизы. И мы по игре соскучились, и война в Ираке совсем заглохла без наших денег.
У княжества Лихтенштейн с 1868 года нет армии. А до того была, и была, наверное, единственной армией в мире с отрицательным уровнем потерь. В 1866 году Лихтенштейн участвовал в австро-прусской войне на стороне Австрии. Они послали на войну отряд из 80 человек. Вернулся 81: на обратном пути лихтенштейнские воины подружились с заблудившимся австрийским солдатом и забрали его с собой.
Сидели студенты в общаге и от нечего делать затеяли предсказывать будущее. Условились, что каждый о каждом напишет что-то вроде краткой биографической заметки: где жил, кем работал, какая семья, когда и от чего умер.
Уже на второй анкете я понял, что получается невыносимо скучно. В самом деле, какие варианты можно было написать, если придерживаться реалистического сценария? Женился в 22 или в 30. Детей один или два, три уже вряд ли. Должность от простого инженера до начальника ВЦ, если очень повезет. Пенсия в 60. Умер в 70 или 80, от рака или инфаркта. Тоска смертная.
И я стал сочинять биографии, не сообразуясь с реальностью. Кому-то придумал писательскую карьеру, кому-то пять разводов, кому-то десять детей. Способы смерти позаимствовал из кино: умер от облучения после производственной аварии («Девять дней одного года»), убит бандитами («Место встречи изменить нельзя»), погиб в бою (любой фильм о войне).
Ребята прочитали и подняли меня на смех: ты что, забыл, в какое время живешь? Здесь уже лет 30 не происходит ничего интересного и больше никогда не произойдет. Всегда будет Брежнев, съезды КПСС, очереди и 120 рублей зарплаты. Какая авария на производстве, какие бандиты, какая война, о чем ты вообще?
Это был 1982 год. До повсеместных бандитских разборок оставалось лет 10, до аварии на Чернобыльской АЭС – четыре года. Но эта история не о том, как хорошо было при СССР и как плохо стало потом. Нет. Это был 1982 год. Уже три года шла афганская война, на которой гибли наши ровесники. Эта история о том, какими мы были прекраснодушными дебилами, ничего не видевшими вокруг себя.
Раввин: - Евреи, запомните. Есть три самых страшных греха. Первый грех - это злорадство. Если у соседа сдохла корова - не надо радоваться, надо посочувствовать человеку. Второй грех - это уныние. Если у тебя только одна корова, она старая и больная и дает мало молока - не унывай, а радуйся, ведь у кого-то даже такой коровы нет.
Голос из толпы: - Ребе, но ведь радоваться, что у кого-то нет коровы - это же злорадство, страшный грех, вы же сами только что сказали.
В связи с недавним высказыванием профессора Гусейнова о клоачном русском языке и поднявшейся вокруг бучей вспомнилась старая история.
В конце 80-х мои друзья поехали с дочкой-дошкольницей в пансионат. Учитывая времена тотального дефицита, привезли с собой всё, что могло бы понадобиться: еду в консервах, мыло, посуду, полотенца, даже туалетную бумагу и салфетки. Причем всего, как у Жванецкого, по два - по четыре - по шесть - по восемь.
На месте оказалось, что всё не так страшно и можно было бы ничего не везти. Полотенца в номере были, бумага в туалете была, кормили в столовой вполне прилично. На третий день за их столик подсадили даму из категории вечно всем недовольных питерских интеллигентов, которая сразу начала возмущаться: что это такое, никакой культуры в этом пансионате, вон даже салфетки на столы поставить не могут.
Салфеток на столах действительно не было, но мои друзья как-то до сих пор без них обходились и даже не заметили их отсутствия. Однако их дочка, вспомнив залежи салфеток в родительском чемодане, тут же возразила даме: - Нет, тётя, культура у нас есть. Только мы ей не пользуемся.
Вот это, по-моему, самое точное описание нынешнего состояния русского языка и русского общества в целом: культура у нас есть, но мы ей не пользуемся.
Один мой друг выкуривал в день по полторы-две пачки. Пару раз, наслушавшись пропаганды, порывался бросить, но особого стимула не было. Ему и так в принципе неплохо жилось.
А тут он пошел оформлять страховку. Надо сказать, что он единственный кормилец в семье, ребенку 10 месяцев, дом куплен в кредит, плюс экстремальное хобби, так что страхование жизни для него отнюдь не пустой расход. Агентша покопалась в бумагах и говорит: - Вот подходящая страховка для вас. Месячный платеж 103 доллара. Но, я надеюсь, у вас нет хронических болезней и проблем с алкоголем и наркотиками? Друг говорит: - Никак нет. Курю, правда. - О, ну тогда выйдет немного дороже. - Баксов 120? Годится. - Нет, боюсь, не совсем 120, - агентша полезла опять в таблицы и наконец выдает цифру: - 460! - Сикоко-сикоко? - переспрашивает друг. - Все, я ничего не говорил, вы ничего не слышали. Я уже не курю. - Нет, так не получится. Перед заключением договора делается медицинское обследование, анализ покажет наличие никотина в крови. Попробуйте не курить хотя бы месяц перед тестом, тогда, может быть, не покажет.
Ну, друг говорит себе: мужик я или не мужик, в конце концов? За три с половиной сотни в месяц - определенно мужик. Продержусь! Стиснул зубы и продержался. Поначалу совсем на стенку лез, потом стало полегче, а к концу месяца курить почти не хотелось. Сдал тест, получает звонок из страховой компании: так и так, дорогой товарищ, мы вас проверили, организм здоров как конь и ни в чем дурном не замечен, так что рады предложить вам самую выгодную страхову всего за 475 долларов в месяц. - Чего-чего? - поперхнулся друг. - Какие такие 475? А где 103? - Ах, это. Ну, это только для белых... то есть, мы хотели сказать, для тех, у кого кредитная история начинается с высадки на "Мэй флауэр". А вашей кредитной истории всего-то пять лет в обед. Так что обломитесь, дорогой товарищ.
Друг шваркнул трубку на рычаг и полез за сигаретами. А потом думает: это что же получается? Получается, что я даром дерьма наелся? То есть месяц мучился совершенно напрасно? Ну нет, уважаемые янки! Никто еще меня так не разводил и вы не разведете. Вот назло вам не закурю.
И не закурил. И до сих пор не курит. А страховку немного погодя сделал в другой компании. За 102 доллара и без всяких дурацких тестов.
Просили рассказать, как проходила моя адаптация в США. Я было отказался: всё как у всех, но потом вспомнил кое-какие моменты и решил, что от сайта не убудет, если расскажу.
Ехал я не на пустое место, а к родителям и брату, они уже 5 лет жили в Нью-Йорке. Брат пообещал кормить нас первый год, пока я найду работу. Но прокормить – это одно, а поселить – несколько другое. Я с дочками занял в их маленькой квартирке спальню, родителей вытеснил в гостиную, а брату остался только матрац у входной двери. Мою беременную жену в самолет не пустили, она осталась рожать и должна была прилететь с младенцем позже, превратив квартиру из общежития гастарбайтеров в цыганский табор. Брат потряс друзей-программистов, мне нарисовали резюме (абсолютно правдивое), и уже через три недели по приезде я отправился на первое рабочее интервью.
Мой несостоявшийся будущий начальник вглядывался в мое резюме, находил там какую-нибудь аббревиатуру и спрашивал: – What is SuperCard? – It’s a programming language, – отвечал я. Он молчал еще минуту и задавал следующий вопрос: – What is RPG? – It’s a programming language.
Аббревиатур было много, знакомых интервьюеру среди них не попалось. Я шел в программировании своим путем, единственным более-менее мейнстримовым языком, который я хорошо знал, был FoxPro, к тому времени изрядно устаревший. Наконец начальник объявил, что я overqualified, и в их фирме с банальным бейсиком мне будет неинтересно. Тогда я возгордился, а позже узнал, что это просто вежливая форма отказа. Выслушав описание интервью, брат задумчиво сказал: – У Сэма в конторе есть какая-то программа. Надо спросить, на чем она написана.
Тут я подхожу к главной цели данного мемуара: рассказать о Сэме Полонском. Фамилию я изменил, но читатели, знавшие этого великого человека, несомненно его вспомнят.
Сэм, в то время Семён, приехал в Нью-Йорк из Кишинева еще в 70-х. Устроился в какую-то фирму электриком, но фирма вскоре разорилась. Сэм пошел работать на завод, но грянул кризис, и завод отправился вслед за фирмой. Сэм понял, что с правами человека и оплатой за труд в Америке всё хорошо, но с уверенностью в завтрашнем дне надо что-то делать.
От стресса он угодил в больницу. Посмотрел в палате по сторонам и нашел ответ на свой вопрос. Кризис или не кризис, но болеть и лечиться люди не перестанут. Работать надо в медицине. Но кем? Сэм посмотрел вокруг еще раз и нашел золотую жилу. Его окружали медицинские приборы.
В каждом госпитале имеется великое множество различной аппаратуры, от термометра, который засовывают вам в ухо, до аппарата МРТ, в который вас засовывают целиком. Еще столько же оборудования разбросано по офисам частных докторов. Всё это требует профилактического обслуживания, по-английски Preventative Maintenance, или пи-эм. И если в каком-нибудь пульсометре достаточно раз в год заменить батарейку, то какой-нибудь аппарат ИВЛ надо проверять каждый месяц, там протокол тестирования на 10 страниц и 150 пунктов, и не дай бог пациент помрет на этом аппарате, а потом выяснится, что один из 150 пунктов был пропущен.
Вот Сэм и стал делать эти пи-эмы, научился их делать очень хорошо и спокойно делал бы до пенсии, если бы не его сын. О старшем Сэмовом сыне я знаю только то, что он человек глубоко религиозный и сделал Сэма счастливым дедушкой то ли шести, то ли восьми внуков. А младший Стасик, он же Стэнли – личность незаурядная, в отца.
Стас с детства помогал отцу в работе. На следующий день после школьного выпускного он объявил: – Папа, я открыл компанию. Зарегистрировался в мэрии, снял офис и нанял секретаршу. – Молодец, сынок. Университет, значит, побоку. И чем твоя компания будет заниматься? – Пи-эмами, конечно. – Кто тебе их закажет? – Пап, смотри. Ты меня когда звал на помощь? – Когда аврал и не хватало рук. Перед комиссией. Или если госпиталь закупал много однотипных приборов, и через год им всем одновременно наступало время обслуживания. – Вот. И так ведь в каждом госпитале. Сегодня аврал в одном, завтра в другом. И тут я буду приходить им на помощь. – И кто будет делать эти пи-эмы? – Мы с тобой. – У меня вообще-то уже есть работа. – Но ты же поможешь? А потом мы что-то придумаем.
Идея сработала. Сэма в госпиталях знали, их завалили заказами. Сэм, который к тому времени уже был менеджером по оборудованию в одном из госпиталей, вечером менял костюм на спецовку и шел помогать сыну, но им надо было еще человек 10. И Сэм придумал, где их взять.
Это был конец 80-х, из умирающего СССР валом повалили эмигранты. Наяна (NYANA, New York Association of New Americans), принимавшая до этого по тысяче человек в год, стала принимать по 50 тысяч. Она давала им какое-то пособие, помогала оформить документы и снять жилье, направляла на курсы английского и не очень понимала, что делать дальше. И тут пришел Сэм, создал при Наяне курсы медицинских техников, отобрал несколько десятков человек с инженерным образованием и хорошими руками и стал учить своему делу. Первый выпуск он взял в компанию Стасика, последующие пристроил в разные госпиталя. Обслуживание медоборудования – довольно узкая ниша, это не программирование или такси. Выпускники Сэмовых курсов заняли эту нишу целиком. Они работают (работали 20 лет назад) во всех нью-йоркских госпиталях, составляют там большинство технического персонала и благодарны Сэму по гроб жизни. Самые способные и упорные сделали карьеру, стали менеджерами и директорами. Один из них – мой брат.
Через несколько лет лавочка закрылась: большие компании почуяли золоую жилу и стали заключать прямые договора с госпиталями на обслуживание всей техники. Но откуда эти компании брали работников? Правильно, из выпускников Сэмовых курсов. Теперь у Стаса и Сэма не было договоров на пи-эмы, но были свои люди в госпиталях, которые эти пи-эмы делали. И был еще один козырь. Сэму надоело учитывать пи-эмы в Ворде и Экселе, человек по имени Анатолий написал для него простенькую компьютерную программу, которой все люди Сэма привыкли пользоваться. Стас резко переквалифицировал компанию и стал вместо пи-эмов продавать программу. Но ей надо было добавить красоты и функциональности. Они наняли второго программиста в помощь Анатолию и стали искать третьего.
И вот тут мне выпал выигрышный билет. Именно в этот момент мой брат вспомнил, что у Сэма есть какая-то программа, и решил поинтересоваться, на каком языке она написана. Это оказался FoxPro, я подошел к этой вакансии как ключ к замку. Я начал работать по специальности через 28 дней после приезда. По-моему, это рекорд «колбасной эмиграции».
90% успеха любой компьютерной программы – это правильное ТЗ, а нам ТЗ делал Сэм, который знал о пи-эмах всё. На пике у нас было 25 человек персонала и больше 300 госпиталей, в которых стояла наша программа. Как мы извращались с виртуальными машинами, обслуживая эти 300 госпиталей на однопользовательском FoxPro – это отдельная песня. Мы сделали версию для наладонных компьютеров (смартфонов еще не было) и еще много интересного. Потом компанию купила большая корпорация, у них были свои представления о бизнесе, многих сократили, я отправился в самостоятельное плавание. Сэм ушел на пенсию, через несколько лет он умер в довольно юном для Америки возрасте, в 70 с небольшим.
Он ко всем нам относился по-отечески, но меня выделял. Говорил: «Ты такой же шлимазл, как мой старший сын». Сейчас Ханука, положено есть латкес – картофельные оладьи. Я каждый раз вспоминаю, как Сэм приносил на работу целый таз этих оладьев, которые пекла его жена. Другая ханукальная традиция – делать подарки детям. Я считаю, что Сэм подарил мне Америку. И не только мне.
От Яши до Яны полчаса на сабвэе. Оба разведены, он делит квартиру с родителями, она отвела единственную спальню сыновьям-школьникам и спит в гостиной. Самый богатый город мира, в котором подобных нищих иммигрантов приблизительно четыре миллиона, не хочет делиться богатствами. Полгода назад они познакомились у общих друзей, и с тех жизнь стала гораздо терпимее, хотя материальные трудности никуда не делись.
Она трудится соцработником, он перевозит и собирает мебель. Работа тяжелая, но случаются перекуры, когда можно созвониться и поболтать. Одна беда: на дворе начало двухтысячных, разговоры по сотовому оплачиваются поминутно, и эти минуты сильно бьют по карману, поговорить Яна любит. Бесплатны только звонки внутри одного провайдера, но провайдеры у них разные – допустим, у Яши Спринт, а у Яны Верайзон.
Настает новый, 2005 год. Деликатные Яшины родители ушли праздновать к соседям, наши герои остались вдвоем. Яша открывает шампанское, вручает Яне дешевое серебряное колечко и говорит: – Солнышко, это был нелегкий год. Но это был очень счастливый год, потому что я встретил тебя. Кольцо – это так, чтоб было что передать из рук в руки. Мой главный подарок другой. Сегодня я пошел в магазин сотовых и перевел все телефоны – и мой, и родителей – со Спринта на Верайзон. Теперь мы можем бесплатно разговаривать сколько угодно.
И тут Яна начинанет рыдать. И сквозь слезы с трудом выговаривает: – Мы с тобой два влюбленных идиота. Потому что я тоже хотела сделать тебе подарок. Пошла в магазин сотовых и перевела все телефоны – и мой, и детей – с Верайзона на Спринт. И это двухгодовой контракт, без штрафа не отменяется.
Яша растерянно гладит ее по плечу: – Что ты убиваешься? Случилось несовпадение, обидно, но даже смешно. Это всего лишь деньги. Заработаем. – У меня вся жизнь из таких несовпадений, – всхлипывает Яна. – Я сама одно сплошное несовпадение. На той неделе перепутала вторник со средой, оставила машину не на той стороне улицы – сто долларов штрафа. Пирог сегодня два раза пекла, в первый насыпала соль вместо сахара. Жениха выбирала-выбирала, оказался алкаш. С тобой вроде всё хорошо, и тут эта дрянь с телефоном.
Яша долго молчит, потом произносит: – Я знаю, что делать. Мои родители пусть остаются с Верайзоном, а я перейду на твой контракт на Спринте. Это ведь семейный план, до пяти телефонов можно подключить, так? – Не получится. Семейный план только для членов семьи. – Ну, – говорит Яша. – А я о чем? Дай-ка колечко на минуту. Продавщица советовала взять браслет за ту же цену, а я уперся: кольцо, и всё. Как знал, что понадобится. Вот это, я понимаю, совпадение.
Эта история случилась спустя много времени после предыдущей. Абай уже солидный семейный человек. У него горячо любимая молодая жена, почти столь же любимая кошка Муся и теща в гостях, тоже по-своему любимая.
Рано утром Абая будит истерический крик жены: - Скорее, скорее! Там Муся поймала мышь! Я ее боюсь! Ну женщины, что с них возьмешь. Абай нехотя встает, подтягивает семейные трусы и идет разбираться.
Муся с полузадушенным мышонком в зубах нарезает круги по кухне. Абай достает из холодильника кусочек колбасы, садится перед Мусей на корточки и начинает дипломатические переговоры об обмене колбасы на мышонка. Муся в конце концов соглашается и раскрывает пасть.
Очумевший мышонок падает на пол и пытается скрыться в ближайшем к нему подобии норки. То есть, мгновенно вскарабкавшись по волосатой ноге Абая, ныряет ему в трусы. Абай понимает, что сейчас его укусят за самое дорогое. Вскакивает, с размаху ударяется головой о навесную полку и, шипя от боли, пытается все же поймать проклятую тварь.
В этот момент в дверях появляется теща и видит картину маслом. Ее солидный зять с безумным блеском в глазах скачет по кухне, матерится и интенсивно шарит у себя в трусах. Потом хватает там что-то, с криком: "Попался, гад!" вырывает это что-то из трусов и протягивает теще. Теща мельком видит у него на ладони что-то продолговатое и мягкое и в ужасе понимает: оторвал...
У Лины (жены брата) подруга ударилась в религию. Пятеро детей, ждет шестого. Лина побывала у нее в гостях, вернулась под впечатлением. Рассказывает:
- У них дом большой, но всюду чистота, ни пылинки. Салфеточки вязаные. Обед приготовлен. Детки такие чудесные, послушные, ухоженые, сидят уроки делают, младшие играют. И главное, всё сама, никаких нянек и уборщиц. Спрашиваю: как ты всё успеваешь? Она говорит: с Божьей помощью. Слушай, я чуть в бога не поверила!
В чате бывших однокурсников вспомнили, как Коля Заяц бегал от армии. Он не был банальным двоечником, наоборот, первую сессию сдал неплохо. А потом разочаровался в профессии программиста и решил поступать в школу КГБ. Не иначе, фильмов про резидента пересмотрел.
Тут он угодил в уловку-22, которых в советском законодательстве было изрядно. Документы требовалось подавать еще в апреле, причем подлинники, а забрав аттестат из нашего вуза, Коля немедленно попал под весенний призыв. Ну и скрывался. Дело происходило в нашей общаге, из которой Коля предусмотрительно не выселился, решил перекантоваться в Москве до вступительных экзаменов.
Акт первый. Стук в дверь, заходит милиционер (или представитель военкомата, не помню, кто конкретно этим занимался): – Заяц здесь живет? – Да. – Дома? – Нет. – Ну передайте ему повестку. Мент уходит, Коля переводит дух. Повестку выбрасывает.
Акт второй. Стук в дверь: – Заяц здесь? – Нет. Гуляет где-то. – А предъявите-ка документы. Так, Волков, Белкин, Кроликов... Зайца правда нет. Ну, передайте ему, будет бегать – пойдет под суд за уклонение от призыва.
Мент уходит. Коля вылезает из шкафа. Чихает и говорит, что его достало прятаться туда при каждом стуке, ну нафиг, пусть призывают.
Акт третий. В комнате пьянка, дверь нараспашку, менты (двое) заходят без стука. – Кто тут Заяц? Один из сидящих: – Он в туалете, блевать пошел. Сбегать за ним? – Давай, и побыстрее. Зайчиком туда и обратно.
Один милиционер остается сторожить пьющих, другой следит, как посланец дошел до конца длинного коридора, где туалеты, вошел... и не вышел. Минута, три, пять... мент идет искать. Сортир пустой. Седьмой этаж, от окна до водосточной трубы метра два. Устраивают облаву на Зайца по всему общежитию, эффекта ноль. Пропал.
На самом деле Коля по трубе не лазил и вообще в сортир не заходил. Когда пришли менты, он был в комнате. Первым отреагировал на вопрос «Кто здесь Заяц?» и вызвался его, то есть себя, позвать. В конце коридора вошел не в сортир, а в соседнюю дверь на черную лестницу, издалека их было не различить. Ну и ушел и заныкался до экзаменов, уже недолго оставалось.
Перед экзаменом Колю собеседовал товарищ в штатском: – Заяц? – Да Заяц, Заяц. – Это ты от военкома по водосточной трубе сбежал? «Всё знают, – подумал Коля. – Интересно, куда меня теперь – в армию или сначала на нары?» Но делать нечего, рассказал, как было дело. – Ну, Заяц! – восхитился товарищ. – Ушлый ты парень. И от дедушки ушел, и от бабушки ушел. Берем. Резидентом будешь, задатки есть.
Резидентом Коля не стал. Оказалось, что в КГБ тоже нужны программисты. По крайней мере, так он нам рассказал, когда пришел в общежитие за вещами. Дальше его следы теряются.
В моей школе каждый год ко Дню пионерии проходил смотр строя и песни. Классный руководитель Николай Лукич гонял нас как сидоровых коз с ранней весны, добиваясь согласованного шага и пения, но первое место нам не давалось.
Наш классный был лысоватый непримечательный дяденька под 60, но при этом одноглазый моряк. Это в нашем-то насквозь сухопутном городке. Пиратской повязки он не носил, глаз был стеклянный. У нас он вел историю, а в старших классах – НВП, и в дни военной подготовки приходил в школу в белом военно-морском кителе с погонами капитан-лейтенанта. По-видимому, после ранения демобилизовался и переквалифицировался в педагоги.
Было у него три пламенных страсти. Во-первых, российская военная история. Про всякие экономические формации и дворцовые перевороты он рассказывал скупо и скучно, а чаще просто отмечал в учебнике: выучить от сих и до сих. Но когда проходили войну, от походов Станислава до севастопольской обороны, Лукич преображался. Исчерчивал всю доску схемами сражений, бегал по классу, голос возвышался до крика, единственный глаз наливался кровью. В точности гоголевский учитель, который, дойдя до Александра Македонского, сбежал с кафедры и что силы есть хвать стулом об пол.
Второй страстью была дисциплина, которую он насаждал в основном подзатыльниками. Злостных нарушителей мог вывести к доске и нанести удар, который в современной армии называется пробитием фанеры. Никто не жаловался. Хулиганы и двоечники уважали его за твердую руку, а ребята поинтеллигентней тихонько роптали за спиной, предлагали как-нибудь проучить, но дальше разговоров не заходили. Особое внимание уделялось нашему внешнему виду. За волосы, отросшие длиннее уставных двух сантиметров от воротника, Лукич обзывал битлом и прямо с урока выгонял в парикмахерскую. Очень он не любил тлетворный Запад и слово «битлы» употреблял как ругательство наряду с «салаги» и «олигофрены».
Ну и третья страсть – упомянутые уже строй и песня. В седьмом или восьмом классе, когда мы по возрасту могли участвовать в этой бодяге последний раз, Лукич произнес пламенную речь на классном собрании. Говорил о чести класса и призывал в лепешку разбиться, но всех победить. Шансы у нас были, но зависели от четырех парней, которые были выше других, умели печатать шаг и громко петь и шли в строю первыми. Эти четверо были братья-близнецы Замятины и неразлучные друзья Феликс Гржебицкий и Марьян Кучера, известные под общим на двоих прозвищем Пшебджик Пшыбджопшибджы – так у нас дразнили поляков, якобы это «птенчик сизокрылый» по-польски.
Марек поднял руку: – Николай Лукич, можно сказать? Мы проигрываем, потому что песни одни и те же по кругу, всем давно надоели. Надо что-то новое. Я знаю одну, она морская, вам понравится. – Кучера, меня уже пытались так провести. Предложили спеть «Океан шумит угрюмо, тихо пенится волна». Думали, я дальше слов не знаю. – Нет, у нас правда хорошая песня. Вот смотрите, напечатана в пионерском журнале «Костер». «В нашем славном городке жил один моряк седой». Прямо про вас.
Лукич взял журнал, пробежал текст одним глазом, кивнул: – Годится. Только вместо желтого пойте красный, а то с Китаем сейчас сложные отношения. А мелодию знаете? – Знаем, – заверил Марек. – Хорошая мелодия, бодрая. Очень удобно под нее маршировать. Только надо репетировать тайно ото всех, чтобы другие классы не подслушали.
В репетициях я не участвовал, был освобожден как негодный к пению и хождению строем. У меня правая рука при ходьбе идет вперед с правой ногой, а левая – с левой. Лукич бился со мной в пятом классе недели две и пришел к выводу, что иноходь моя врожденная и не лечится. Так что результат я увидел непосредственно на смотре.
Проходил он на асфальтовом плацу перед школой. Парад принимала группа учителей во главе с директрисой и теткой из райкома комсомола. Рядом стояли безголосые иноходцы вроде меня, а позади – строй старшеклассников, не принимавших участия в конкурсе. Конкурсанты поотрядно шагали мимо, делали круг и присоединялись к стоящим.
Прошли несколько отрядов с банальщиной типа «Взвейтесь кострами» или «Орленка». И вот я увидел, как напрягся Ильич: пошла колонна нашего класса. Шагали они отлично, четко печатая шаг. Поравнявшись с учителями, четверо запевал грянули:
– В нашем славном городке Жил один моряк седой. Он бывал в таких местах, Где живут все под водой.
И немедленно туда Мы поплыли за звездой И в подводной лодке там Поселились под водой.
Лукич в парадном белом кителе с гордостью наклонился к директрисе: – Отличная песня, правда? А поют как! Два месяца репетировали.
По рядам старшеклассников пронесся гул: песню узнали. А наш класс дошел до припева: – Есть подлодка красная у нас, красная у нас, красная у нас. Есть подлодка красная у нас, красная у нас, красная у нас!
И весь плац радостно подхватил: – We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine. We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine!
Директриса, красная от гнева, как та подлодка, попыталась остановить безобразие. Крикнула в микрофон: – Прекратите немедленно! Но микрофон оказался слабоват, ее не услышали. Песню допели до конца. Директриса повернулась к Лукичу: – Так это битлов вы два месяца репетировали? Чтобы спеть на смотре пионерской песни? Николай Лукич, как вам не стыдно! Пожилой человек, офицер, и вдруг такие антисоветские выходки.
На Лукича было жалко смoтреть. Он пятился от директрисы и бормотал: – Какие битлы? Почему битлы? В советском журнале битлы? Надежда Владимировна, слово офицера, ни сном ни духом… поляки охмурили… за что они меня так? Я же со всей душой, хотел им только хорошего.
Нам не присудили даже последнего места – сняли с конкурса. Запевал пытались тягать в совет дружины (или в комитет комсомола, не помню), но текст песни, напечатанный в органе ЦК ВЛКСМ, служил железной отмазкой. Как ленинградский журнал «Костер» пятилетней давности попал к Мареку, осталось загадкой. Другая загадка – как в советском журнале вообще могла появиться песня «Битлз», да еще в переводе тунеядца Бродского, но факт остается фактом, она там была. Лукич доработал до конца учебного года, ходил тихий и подавленный, стульев во славу русского оружия больше не ломал и за длиной причесок не следил. В сентябре он в школе не появился, то ли ушел на пенсию, то ли перевелся куда-то.
Нам дали в учителя истории скучнейшую Марию Петровну, а в классные – не менее заурядную Любовь Николаевну. Через полгода двоечник Карасев вдруг сказал: – Жалко Лукича. Зря мы его так. При нем клево было. – Карась, тебе-то о чем жалеть? – удивился Феликс. – Ты при Лукиче весь битый ходил. И стриженый, а не с патлами, как сейчас. – Ну и что! Зато при нем был порядок. И честь класса была, вот!
Имена и названия я слегка изменил, но кто меня знает - все равно догадается :)
В конце 70-х я учился в Институте нефти и газа. В МГУ не взяли из-за пятой графы, вот и выбрал по принципу: абы что-то техническое и в столице. В Москве было несколько таких отстойников для еврейских ребят, не попавших в престижные вузы типа МГУ и Физтеха: МИИТ, МХТИ, МАДИ, ну и наша Керосинка. Их так "хедерами" и называли.
Там же при Керосинке я занимался в театральной студии. Их тогда было как грибов после дождя. Некоторые, как "Наш дом" Розовского, выросли потом в настоящие театры. Другие... не выросли. Руководил нашей студией Сергей Данилович О-в, второй режиссер одного из московских театров, прекрасный артист и педагог и вообще во всех отношениях замечательный дядька. Мы его обожали. Великих артистов ни из кого из нас не вышло, но воспоминания о той поре - самые теплые.
Первые пару месяцев, как водится, тренинг актерского мастерства, этюды, отрывки. Потом решили взяться за настоящий спектакль. Выбрали пьесу - "Чудесный сплав" Киршона. Это такая комсомольско-производственная комедия 30-х годов, ее потом театр ГИТИСа гениально поставил. Там весь сюжет крутится вокруг сплава на основе бериллия. Распределили роли, первая репетиция. Диалог двух комсомольцев, Пети и Гоши. Я за Гошу, Сенька - за Петю. Поехали: - Привет, Гош! - Привет, Петь! - Слушай, я тут с утра мудрю над этим сплавом. А что, если добавить бериллия? - Бериллия? - Ну да, бериллия. Процента три-четыре, не больше. - Хм, бериллия... А это ты здорово придумал!
Хорошо играем, бойко так, выразительно. Но смотрим: Данилычу что-то не нравится. Он кривится, как будто кислятины объелся. Потом просит: - Давайте поменяем составы. Ладно, давайте поменяем. Миша за Петю, Борис - за Гошу. Поехали по новой: - Бериллия? - Ну да, бериллия.
Данилыч опять кривится. Остановил репетицию, походил, подумал. Спрашивает нерешительно: - А что, если мы заменим бериллий на какой-нибудь другой металл? Скажем, на осмий? Мы говорим: - Сергей Данилович, вы, конечно, наш режиссер и заслуженный артист, вам виднее. Но мы все-таки какие-никакие, а химики. Ну никак осмий не подходит для этого сплава. У него химические свойства совсем другие. И вообще, скажите на милость, чем вам бериллий не угодил? Данилыч отвечает: - Ребята, вы знаете, как я вас люблю. Я в вашей студии всегда душой отдыхаю. Вы только не обижайтесь, пожалуйста... но вы же картавите все до одного. Каково будет зрителю два часа подряд слушать: бег`иллий, бег`иллий!
"Чудесный сплав" мы так и не поставили. Поставили "Дракона" Шварца. Там один персонаж говорит: "Даже пташки чирикают весело. Чик-чирик-чирик-ура!" Так Сенька это "чиг`ик-уг`а" повторял на бис по три раза. Публика лежала под стульями.
Как и обещал, вторая история от моего друга Мирона. Он едва ходит после полиомиелита, но занимается пауэрлифтингом, выигрывал разные соревнования инвалидов и даже участвовал в Паралимпийских играх в Атланте от команды Украины. Команда завоевала аж шесть медалей, правда, пауэрлифтеры – ни одной, отличились пловцы и легкоатлеты. Медалистам дали квартиры в Киеве, а из остальных тем, кто стоял в очереди на бесплатную машину, дали эти машины. Им и так полагалось как инвалидам, но с олимпиадой получилось быстрее. После возвращения всю команду пригласили на прием с тогдашним президентом Кучмой. Дальше рассказываю от лица Мирона с его слов.
«Нас пресс-служба сфотографировала с президентом, но этих официальных фотографий я никогда не видел. Сам подсуетился, попросил одного корреспондента, он меня щелкнул с Кучмой и отдал карточку. Так удачно получилось, не видно, что это прием, просто два мужика в галстуках сидят за столом какие-то дела перетирают.
Тогда шла приватизация шахт, олигархи судились-рядились, кому что достанется, а я же бухгалтер в шахтоуправлении в Макеевке, оказался между двух огней. Ни в чем не виноват, а таскают к следователю, и неизвестно, чем дело кончится. Вот я на следующий допрос и принес эту фотографию и как бы невзначай следователю показал: это я, это Кучма, сидим балакаем. Как бабка отшептала, больше ни одного допроса.
Когда выдали машину, я стал эту фотографию возить в бардачке. Как меня ГАИ, то есть ДАИ, останавливает, сразу показываю: вот я с вашим президентом, штрафовать будете? – Не будем, счастливого пути.
Месяца два так катался, потом и останавливать перестали. А еще через пару месяцев еду в Донецк – стоит родимый, машет палкой. Я руку к бардачку, а он говорит: – Можете фотографию не доставать. Вас уже знают все постовые в области, штрафовать не будем. Но я вас очень прошу: не превышайте так сильно, пожалуйста. Очень страшно смотреть, как вы на Таврии с ручным управлением носитесь быстрее Мерседесов.
В связи с хайпом вокруг голой задницы на фоне храма рассказали, как это делалось в прежние времена.
В 1913-м году в моду вошло танго. И, конечно, сразу же начались споры – а не слишком ли это развратное действо? Не многовато ли порочности в танце? Не оскорбляет ли танго чувства верующих? Не пора ли запретить?
В общем, дискуссия достигла такого накала, что даже папа римский (видимо, Пий Х) вынужден был вмешаться. Он пригласил к себе каких-то модников из венского высшего общества и попросил их показать, что это за штука.
Барон с баронессой (хотя возможно, что и князь с княгиней) сплясали. Папа задумался, а потом вынес вердикт: очевидно, дело это энергозатратное, требующее массы усилий, а что делается с усилием и утомляет плоть, то пороку служить не может.
И аналогичная история из более ранних времен. Когда из американских колоний всякие там испанцы-португальцы начали привозить новые продукты питания, поднялся вопрос - можно ли это в пост, или как-то слишком жирно (слишком вкусно, волнует и отвлекает). И тоже дело дошло до папы римского, который взялся определять, можно ли пить горячий шоколад.
Ему сварили, он попробовал. Класть в шоколад сахар тогда еще не додумались, так что допил с трудом. Пришёл к выводу, что гадость редкая, добровольно вряд ли кто-то захочет, а значит в пост можно.
Мой приятель Макс однажды спас негра. Дело было так.
Он запарковался у своего дома в богатом чикагском пригороде и увидел, что неподалеку два копа крутят руки высокому бритоголовому парню с антрацитово-черной кожей. Макс – убежденный демократ, голосовал за Обаму и в вечной войне между полицией и черными болел за последних. Подошел и поинтересовался, что тут такое делается.
– Он околачивался в вашем районе без видимой причины, – пояснил коп. – Наверняка высматривал, кого бы ограбить. – Да это же Боб, – мгновенно сымпровизировал приятель. – Он ухаживает за травой на моем дворе уже три года. Должно быть, смотрел, у кого из соседей не стрижен газон, чтобы им тоже предложить свои услуги. – Это так? – спросил коп у негра. – Так и есть, сэр! – Ладно, живи! – копы отпустили парня и уехали.
Негр бросился Максу чуть ли не в ноги: – Сэр, вы меня спасли! Я ваш вечный должник. Если бы они меня взяли, я загремел бы лет на десять, не меньше, столько за мной всего числится. Сказать по правде, я действительно собирался залезть в чей-нибудь дом. Но теперь всё! Больше ни к кому в этом районе не полезу и всем своим запрещу. Сэр, если у вас будут какие-нибудь проблемы, приезжайте в Гарфилд-парк и спросите Джебба. Меня там каждая собака знает.
Года полтора спустя, проезжая поздно вечером через Гарфилд-парк, Макс пробил колесо. Машину тут же окружили несколько черных парней с мрачными рожами. – Ребята, я не хочу неприятностей, сказал им Макс. – Просто дайте мне сменить колесо и уехать. – Конечно-конечно, – нехорошо улыбнулся один из парней. – В обмен на твой бумажник и телефон. И радиолу. Да и ботиночки у тебя ничего себе.
И тут Макс заметил среди нападавших знакомый антрацитово-черный бритый череп. – Привет, Джебб! – радостно крикнул он. – Вот и свиделись. Долг платежом красен, не так ли? Скажи своим парням, чтобы поменяли мне колесо и отпустили.
На лице негра не дрогнул ни один мускул. – В толк не возьму, о чем лопочет этот белый, – произнес он. – Живо гони всё, что ребята просят!
И он первым ударил Макса в челюсть. Макс повалился на грязный асфальт, страдая не столько от боли, сколько от черной неблагодарности.
Это был не тот негр. Макс, при всей его любви к чернокожим, так и не научился толком их различать.
Знакомая в 90-е работала секретаршей у очень делового человека. Шеф был полностью погружен в работу, весь день расписан, ни минуты свободной. Довольно привлекательный мужчина, хотя и начавший слегка полнеть от нездорового образа жизни.
Как-то принес диктофон: – Верочка, я тут вчера вечером наговорил тезисы к докладу. Будьте добры, прослушайте и введите в компьютер.
Через полчаса смущенная Верочка стучится в кабинет: – Юрий Григорьевич, можно я ваши тезисы вечером из дома распечатаю? А то в приемной посетители, они всё слышат, неудобно. – Да что там неудобного? Я же вроде не матерился. – Дело не в словах, а в голосе. У вас на этой записи такой голос… прерывистый, с хрипами, с придыханиями. Каждому ясно, чем вы занимались, пока диктовали эти тезисы. – Ох, Верочка… Не о том вы на работе думаете. Спортом я занимался. Спортом! У меня дома беговая дорожка, бежал по ней и диктовал.
Как известно, хорошая собака выполняет 100 различных команд хозяина, а кот может выполнять до 500. Но не хочет. Кот – древнее и неприкосновенное животное, его не заставишь делать что-то против его воли.
У знакомой четверо котов. Всё, что они делают не совсем стандартного – дружно встают на задние лапы (ну как на задние - принимают вертикальное положение насколько могут), если поманить их кусочком еды. Казалось бы, дешевейший трюк, ерунда, не достойная упоминания. Однако хозяйка котов – адвокат и умеет извлекать максимум из обстоятельств.
Она научила котов делать это по команде All rise, то есть «Встать, суд идет!». Заходящие в гости коллеги-юристы неизменно приходят в восторг, снимают встающих котов на видео и считают их умнейшими животными, а хозяйку – лучшей дрессировщицей в округе.
Летом олимпийского 1980 года московских студентов принудительно разослали в стройотряды куда подальше от Москвы. Нас, в частности – в степь, в Целиноградскую область, строить кошары для овец.
По-видимому, из-за утроенного, а то и учетверенного количества стройотрядовцев нормальной спецодежды на всех не хватило. Вуз наш принадлежал системе МПС (да что скрывать – МИИТ это), а в МПС тогда имелась своя железнодорожная милиция. И нам вместо спецовок выдали залежавшуюся на складах милицейскую форму устаревшего образца. Штаны и рубашки, до кителей и шинелей дело не дошло.
Незадолго до этого я прочел одну интересную книгу. Автор, кажется, Валерий Алексеев. Там главный герой, невероятно крутой чувак, то ли геолог, то ли геодезист, проводил изыскания как раз в Казахстане и ходил с бритой головой, как Юл Бриннер. Раза три по ходу действия он пояснял, что это самая удобная прическа для полупустыни: не жарко, песок не застревает в волосах плюс экономия воды и мыла. Я повелся и перед отъездом пошел в парикмахерскую и постригся под ноль.
Должен признаться, что руки у меня крепятся к туловищу не совсем там, где у нормальных людей. Выдавать мне какие-либо орудия физического труда было опрометчивым решением. В первый же рабочий день я уронил на товарища кирпич, другому товарищу кинул на голову лопату раствора, а третьего притер носилками к стене. После чего за мной закрепилось заслуженное прозвище Убивец, которое вместе с матами разносилось далеко над степью при каждой моей оплошности, то есть примерно раз в полчаса.
В результате всего вышеперечисленного среди местных жителей распространился слух, что кошары им строят зэки из колонии особо строгого режима под усиленной милицейской охраной.
И вот представьте мое явление в местном сельпо. Сверху наголо стриженая башка и недельная щетина. Снизу форменная милицейская рубашка стального цвета и штаны с лампасами. За поясом полумолоток-полутопор, которым я отбивал половинки от кирпичей. Если в казахской степи раньше не знали, что такое когнитивный диссонанс, то теперь узнали.
Очередь замолчала, все уставились на меня. Самый смелый казах подошел ближе и спросил: – Мужик, ты кто?
Тут надо пояснить еще одно обстоятельство. У меня довольно нетипичные или, наоборот, слишком типичные черты лица. Еще до стрижки меня принимали за своего то армяне, то грузины, то таджики, то еще какие-нибудь жители нашей многонациональной страны. И мне постоянно приходилось их разочаровывать. Так что вопрос «Ты кото?» от незнакомого человека я воспринял только в одном аспекте и привычно ответил: – Еврей.
Боюсь, у этих добрых людей сложилось неверное представление о евреях.
Приятель – спортивный врач, живет в Израиле и лет 20-25 назад работал с местной футбольной командой. Не знаю, с какой. Он сказал «Маккаби», но это не сильно добавляет конкретики: в Израиле примерно все спортивные команды называются «Маккаби». Дальше от его лица.
Был международный матч, кажется, с австрийцами. Главный арбитр из России. Я сижу на тренерской скамейке рядом с тренером. Он у нас был из немецких евреев, всегда в отглаженной рубашечке, нетипично для израильтянина вежливый и культурный. И от игроков требовал вежливости. А игроки – наполовину бывший наш народ.
Второй тайм, мы ведем 1:0, австрийцы давят. Наш Саша с Гомсельмаша останавливает нападающего, а судья ему бац – желтую карточку. Саша, пробегая мимо нашей скамейки, негромко, но очень отчетливо произносит: – Арбитр пиздюк. И бежит дальше в поле.
Слово «арбитр» международное, тренер его понял. А второе слово пока еще не международное. Он ко мне: – Ты можешь перевести, что он сказал? Арбитр – что? На «ты» только потому, что обращения на «вы» в иврите не существует в принципе. Иначе бы он и бродячей кошке говорил «вы».
Рядом сидит спонсор команды, бывший ташкентец, усмехается в усы. Ему интересно, как я выкручусь. Я перевожу: – Он сказал, что арбитр неправ. – Ладно, – говорит тренер, – наказания за мат не будет. И записывает что-то в книжечку.
Матч продолжается. Столкновение у нашей штрафной. Австрияк катается по газону, Саша тоже лежит и держится за ногу. Игра остановлена, я бегу на поле с заморозкой. И тут судья показывает Саше уже красную карточку! Ну правда пиздюк, точнее не скажешь.
Трибуны орут, из цензурных слов только «мыло». Игроки, кто повспыльчивее, бегут бить судье морду, которые поспокойнее, их оттаскивают. Прибежал наш тренер и стал судье ровным тоном объяснять, что он не прав и нарушения не было. Судья не реагирует. Тренер думает, что он не сильно рубит в английском (это правда), и говорит для доходчивости: – You are pizduk!
На судью стоило посмотреть в этот момент. Наверно, не часто такое слышит. Показывает тренеру, что, мол, вон со стадиона. Тренер в недоумении. Я отрываюсь от Сашиного колена, подхожу к судье: – Простите его, пожалуйста. За что его удалять? – Как за что? Он меня пиздюком обозвал! – Да нет же. Он сказал не «пиздюк», а «пиздух». Это ивритское слово, оно цензурное, приемлемо в любом обществе.
На самом деле так бывает. Например, в иврите есть цензурное слово «кибенемат». Видимо, из-за него меня и понесло в эту сторону. Судья смотрит с подозрением. Я на все лады демонстрирую, что пиздюк – это одно, а пиздух – совсем другое. Краем глаза вижу, как корчатся наши игроки и зажимают рты, чтобы меня не выдать. Наконец судья машет, что тренер прощен.
Сашу он все же удалил, но счет мы удержали. Тренер грамотно выпустил еще одного защитника. Пресс-конференция после матча. Прямой эфир, у экранов пол-Израиля, из них четверть наших. Тренер рассказывает, как всегда очень вежливо и культурно: – Судья весь матч судил против нас. Меня чуть не удалил со стадиона совершенно ни за что. Наверно, он антисемит. Корреспондент: – А что вы ему конкретно сказали? Там была непонятная заминка в трансляции. – Очень вежливо объяснил, что он неправ. Даже выучил для этого русское слово. Так и сказал: «Арбитр, ты пиздюк!»
Могу себе представить реакцию телезрителей. Но самого главного они не увидели. Они не увидели, какие в этот момент были рожи у спонсора и русскоязычных игроков. Оператор был тоже из наших и уронил камеру.
Мой отец был автолюбителем. Сейчас, когда автомобили есть примерно у всех, это слово лишилось смысла, а тогда это была довольно редкая категория граждан. Начинал он с мотоцикла, после женитьбы приобрел мотоцикл с коляской, а когда мне было года 2-3, они с мамой заняли денег у всех родственников и купили горбатый «Запорожец».
Почти каждые выходные мы ездили в деревню к маминой сестре. Машин было мало, «Запорожец», трясясь и дребезжа, несся с бешеной скоростью 70 км/ч. Главную опасность представляли внезапно выбегавшие на дорогу местные жители: козы, собаки, мальчишки, иногда и взрослые колхозники. Каждый раз, увидев препятствие, папа нажимал на сигнал, машина громко гудела и резко теряла скорость. Папа произносил что-то вроде: «Еле затормозил», или «Опять пришлось тормозить», или мама замечала козу раньше него и говорила: «Тормози!». Так я усвоил, что «тормозить» — это то же, что «бибикать»: при опасности надо нажать на сигнал, машина загудит и остановится. То, что при этом папа еще жал ногой на какую-то педаль, прошло мимо моего детского сознания.
Иногда мы ездили за покупками «в район», то есть в мелкие городки и поселки, расположенные вокруг нашего города. Там можно было купить, например, колготки или шариковые ручки. В городе их быстро разбирали, а жители района этими новшествами еще не пользовались, по старинке писали чернилами и одевали детей, включая мальчиков, в чулки на резинках. Еще мы обязательно покупали на базаре брикет сливочного масла, обернутый в тетрадный лист в клетку или линейку. Молоко, кефир, творог были в молочном магазине в городе, а масло там то ли отсутствовало, то ли не устраивало маму по качеству.
Мне было лет 5 или 6, когда мы очередной раз приехали в район и остановились на главной улице. Папа с мамой решили на минутку забежать в промтоварный магазин, вдруг там что-то выкинули, а меня оставили в машине. Как только они ушли, я перебрался на водительское сиденье и стал играть в автолюбителя.
На помню, как тогда полагалось оставлять запаркованную машину, на первой передаче или на ручном тормозе. Так или иначе, я ее с этого тормоза снял, и машина покатилась под горку вдаль по улице. Я страшно испугался. Обернулся назад – за машиной бежал папа и отчаянно кричал: «Тормози!»
Ну я и стал тормозить так, как себе это представлял: изо всех сил давил обеими руками на гудок. Машина оглушительно бибикала, но почему-то совсем не замедляла хода и наконец врезалась в столб. Обошлось легким испугом, разбитой фарой и царапиной у меня на носу.
– Ну почему ты не тормозил? – спросил подбежавший отец. – Я же тебе кричал. – Папа, я тормозил! – ответил я сквозь слезы. – Я очень громко тормозил. Но она почему-то не останавливалась.
Прошло больше 50 лет. Отца давно нет в живых. Но это выражение до сих пор бытует в нашей семье и в нескольких дружеских. Когда кто-то пытается исправить ситуацию действиями, которые никак на эту ситуацию повлиять не могут – например, пьет фуфломицины, или кричит на плачущего ребенка, чтобы его успокоить – мы говорим ему: – По-моему, ты громко тормозишь.
Слышал об этом случае дважды, но далеко не из первых уст. Так что тапками прошу не бить, за что купил, за то и продаю.
Жила, в общем, одна семья. Родители, дети и дедушка. Жили сначала в неньке-Украине, а потом уехали на историческую родину в Хайфу. Дедушка всю жизнь был зубным техником, то есть они в неньке не бедствовали. Вся квартира в коврах, тогда это считалось круто. И когда настала пора ехать, дедушка наотрез отказался расставаться с самым большим и пушистым ковром. Скатал его в рулон и привез с собой в Хайфу. Хотя это сильно добавило красок в и без того нелегкое путешествие.
В Хайфе ковер ко двору не пришелся. Может, не влез в гостиную, может, по цвету не подошел, но так и пролежал много лет свернутым на антресолях. А в то время хамасоиды взяли моду надевать пояса шахидов и кататься в них в Израиле в рейсовых автобусах. Позже израильтяне кокнули шейха Ясина и еще парочку кутюрье, и мода сошла на нет. Но до того свободно можно было поехать, например, на рынок и нарваться в автобусе на показ мод. Вот дедушка однажды и нарвался.
Похоронив дедушку, его дети решили, что нафиг им не сдалась такая историческая родина, и нашли способ перебраться в Америку. А перед отъездом распродали или раздали все крупные вещи. В том числе злополучный ковер почти насильно всучили не очень близким знакомым не знаю из какого города, но пусть для определенности из Нагарии. У вас, мол, первый этаж, с пола дует, так что берите.
Через два дня звонят им эти нагарийцы и требуют приехать в гости попрощаться. Хайфчане отказываются: вы, мол, с ума сошли, три для до отлета, дел невпроворот, но те настаивают. Ладно, приехали. Их кормят ужином, ведут разговоры о разных пустяках. Зачем звали, непонятно. Наверно, есть какое-то деликатное поручение, но не знают, как подступиться.
Съели ужин, хозяйка пошла на кухню типа за десертом. И тут хозяин встает и торжественно объявляет: «А теперь сюрприз!». И такой жест рукой: мол, парад-алле, смертельный номер. Входит хозяйка. У нее в руках поднос, а на подносе – гора стодолларовых бумажек. Солидная такая горка, с верхом, чуть по краям не сваливаются.
Дедушка, оказывается, все деньги, заработанные непосильным трудом на ниве зубного протезирования, обратил в доллары, закатал в ковер и таким образом через все таможни привез в Израиль. А детям ничего не рассказал. Не успел. Он ведь не собирался взрываться в автобусе, а собирался жить долго и счастливо до ста двадцати лет.
В этой истории, если она, конечно, была, поражает не дедушкина находчивость, а поступок нагарийских знакомых. Ведь если бы они эти деньги зажилили, никто бы об этом не узнал. Вообще никто, никогда и ни при каких обстоятельствах. Химически чистый случай. Хочется надеяться, что дедушкины дети с ними поделились и они вынесли из этой истории несколько больше, чем старый ковер и чистую совесть. Но чего не знаю, того, к сожалению, не знаю.
О том, что такое популярность. Есть у меня хороший товарищ, которого вы наверняка знаете если не по фамилии, то хотя бы в лицо. Он знаток, снимается в передаче «Что? Где? Когда?». Друзь не Друзь, но физиономия примелькавшаяся. Хотя история, которую я хочу рассказать, никак его не компрометирует, настоящего имени я вам все же не назову. Пусть будет Леша.
По Лешиным словам, популярность ему ничего кроме неприятностей не доставляет. Благодарные зрители пристают в самых неподходящих местах, вплоть до общественного туалета. Таксисты норовят содрать вдвое. Потенциальные заказчики делают круглые глаза: «Как, вы еще и работаете?»
Надо сказать, что большинство знатоков зарабатывает деньги, и порой неплохие, в областях весьма далеких от телевидения. А знаточество - это так, хобби, отдых души. Чаще всего этот отдых проходит в форме фестивалей. Несколько раз в году сотни три известных, малоизвестных и вовсе никому не известных знатоков собираются в каком-нибудь провинциальном городе, чтобы в честном бою определить, кто из них самый сообразительный (не говорю «эрудированный», ибо настоящие знатоки эрудицию презирают, главное ругательство в их среде - «чистое знание»).
Бои проходят днем, а вечерами в гостинице знатоки предаются занятиям, более привычным для российского интеллигента, как-то: преферанс, беспредметные разговоры и потребление спиртных напитков различной крепости. Не обходится и без флирта, а поскольку в командах знатоков на десяток мужчин приходится в среднем 0,5 девушки, то в орбиту праздника неизбежно втягиваются юные и не очень нимфы из числа местных жительниц.
Так вот, на одном из фестивалей, кажется в Липецке, Лешиным соседом по номеру оказался игрок из другого города, незаслуженно обойденный вниманием телевизионщиков, но хорошо известный в знатоковской среде под прозвищем Большой Бен. Прозвище образовалось после особо удачного ответа на вопрос о главной лондонской башне, но и вне контекста прекрасно гармонировало со своим обладателем.
Покончив с игровой программой первого дня, Леша поднялся в номер своего капитана и приступил к основной программе фестиваля, то есть к расписыванию и распитию. Где-то очень глубоко заполночь последние распасы благополучно завершились, удачно совпав с завершением последней бутылки. Леша вернулся к своему номеру и обнаружил, что тот заперт изнутри. После громких и настойчивых стуков дверь приоткрылась на ширину Бенова глаза. - Я не один, - прошептал Бен. - Мне плевать, сколько вас там и в каких позах, - резонно ответил Леша. - Три часа ночи, утром финал, я спать хочу. - Сейчас, - Бен скрылся за дверью, через пару минут появился вновь и милостиво разрешил: - Входи, только не подглядывай, она стесняется. Леше было решительно не до подглядываний. Он ощупью добрался до своей койки и, не обращая внимания на громкие скрипы, чмоки и хлюпанья, вскоре уснул.
Проснувшись утром, он открыл глаза и практически уперся взглядом в тыльную часть юной нимфы, которая, стоя перед кроватью со спящим Беном, как раз натягивала трусики. Покончив с ними, она потянулась за следующей деталью туалета, повернулась и встретилась с Лешей глазами. Судя по густоте краски, залившей слегка помятое, но милое личико, надевание нижнего белья на глазах у незнакомого мужчины не было для нимфы привычным делом. Скорее всего, она занималась этим впервые. Поэтому процесс дальнейшего одевания оказался скомканным и сумбурным. Путаясь от стыда в рукавах и штанинах, роняя вещи и в результате дав Леше полюбоваться своими прелестями куда больше, чем могла бы, нимфа наконец вылетела в коридор.
Оставшись один, Леша собрался вставать, но тут нимфа явилась вновь. В ее глазах явно читалось узнавание, видимо, за дверью она наконец сопоставила лицо на соседней койке с лицом, многократно виденным по телевизору.
- Простите, вы Алексей такой-то? - Леша кивнул. - Извините, пожалуйста…
Тут девушка вконец сконфузилась и умолкла. Леше было понятно ее смущение. Стыдно осознавать, что незнакомый человек видел тебя вылезающей из чужой постели и слышал, чем ты в ней занималась. Но в сто раз стыднее, если это не просто незнакомец, а уважаемый, известный всей стране человек, может быть, кумир молодости. В принципе, Леша ее не винил: не так легко устоять против Бена. Но, оказывается, он плохо понимал психологию липецких девушек. Справившись с волнением, нимфа закончила:
Возможно, эта история поначалу покажется вам знакомой. Тем не менее не сочтите за труд, дочитайте до конца.
У писателя Евгения Петрова было странное хобби: он отправлял письма в разные страны мира по несуществующим адресам, а потом ждал их возвращения обратно.
В апреле 1939 г. Петров послал письмо в Новую Зеландию на имя Мерила Оджина Уэзли, по вымышленному адресу: город Хайдбердвилл, улица Райтбич, дом 7. Он написал: «Дорогой Мерил! Прими искренние соболезнования в связи с кончиной дяди Пита. Крепись, старина. Прости, что долго не писал. Надеюсь, что с Ингрид все в порядке. Целуй дочку от меня. Она, наверное, уже совсем большая. Твой Евгений».
Он ждал, что письмо вернется, так же, как и все предыдущие, с множеством штемпелей и печатью: «Адресат не найден». Но на этот раз письмо долгое время не возвращалось. Писатель о нем уже и забыл, как вдруг через два месяца на его адрес пришел ответ от… Мерила Уэзли. Неизвестный писал: «Дорогой Евгений! Спасибо за соболезнования. Нелепая смерть дяди Пита выбила нас из колеи на полгода. Надеюсь, ты простишь за задержку письма. Мы с Ингрид часто вспоминаем те два дня, что ты был с нами. Глория совсем большая и осенью пойдет во 2-й класс. Она до сих пор хранит мишку, которого ты ей привез из России».
Евгений Петров никогда не был в Новой Зеландии и не знал никого, кто мог бы написать такие строки. К письму прилагалась фотография, на которой он сам стоял рядом с незнакомым мужчиной, а на обратной стороне фото была указана дата 9 октября 1938 г. Петрову стало не по себе: в этот день он попал в больницу с воспалением легких и был без сознания. Он написал ответ, но тут началась Вторая Мировая война, и второго письма он так и не дождался.
Во время войны Евгений Петров работал военным корреспондентом. В 1942 г. он летел из Севастополя в Москву, и в Ростовской области самолет разбился. Писатель погиб, хотя другие пассажиры выжили. В тот же день на его адрес пришло письмо из Новой Зеландии, в котором Мерил Уэзли писал: «Помнишь, Евгений, я испугался, когда ты стал купаться в озере. Вода была очень холодной. Но ты сказал, что тебе суждено разбиться в самолете, а не утонуть. Прошу тебя, будь аккуратнее – летай по возможности меньше»
В 2012 году вышел короткометражный фильм режиссера Алексея Нужного «Конверт» с Кевином Спейси в главной роли. В основу сюжета легла история переписки Евгения Петрова и Мерила Уэзли.
Удивительная история, не правда ли? А самое удивительное в ней то, что она выдумана от начала до конца. Евгений Петров – знаменитый писатель, один из двух авторов «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка». Его биография хорошо известна. В ней нет никаких следов этой истории. Петров никогда не коллекционировал ни писем, ни конвертов, ни марок, у него были другие хобби: автомобилизм, фотография, граммофонные пластинки. В октябре 1938 года Петров работал в газете как обычно и не лежал в больнице ни с воспалением легких, ни с каким-либо другим заболеванием. Ни в Новой Зеландии, ни где-либо еще в мире нет города под названием Хайдбердвилл. Наконец, очень трудно себе представить, что в 1942 году, когда немцев только-только отогнали от Москвы и почта туда почти не ходила, в Москву могло дойти частное письмо из далекой Новой Зеландии.
Но фильм, фильм-то был? Да. В 2011 году компaния Jameson объявила о конкурсе для молодых сценаристов, победителю предоставлялось право снять короткометражный фильм с Кевином Спейси в главной роли. Алексей Нужный долго не мог найти подходящий для конкурса сюжет, пока жена не рассказала ему историю, прочитанную в интернете. Нужный переделал ее в сценарий и стал одним из трех победителей конкурса. Фильм сняли, только действие перенесли в 1985 год, чтобы не тратить деньги на воссоздание обстановки 1940-х. Спейси приезжал на премьеру в Москву и заодно снялся в шоу Ивана Урганта.
Нужный искренне считал историю, прочитанную его женой в интернете, истинной. На самом деле все многочисленные вариации этой истории – пересказы заметки, появившейся в 1999 году в журнале «Огонек» в подборке других необычных случаев. Автор подборки Валерий Чумаков позже рассказывал, что обратился за материалом к известному уфологу Вадиму Черноброву, попросил у него что-нибудь об НЛО. Чернобров врать об НЛО не захотел и придумал мистическую историю о переписке Евгения Петрова. Чумаков утверждает, что подборка вышла в первоапрельском номере, но это неправда. Номер был февральский, «Огонек» исправно дурил читателей круглый год. Единственное мистическое совпадение в этой истории – это то, что Петров в последние годы жизни был главным редактором того самого журнала «Огонек», который ославил его полвека спустя.
Признайтесь, что вы любите читать в интернете подобные истории – удивительные, смешные, страшные, трогательные – и нередко пересылаете их другим. Пожалуйста, читайте. Но помните, что 99% циркулирующего по интернету – это вот такой слащавый бред, сочиненный за скромный гонорар в 19..забытом году каким-нибудь уфологом. И чем больше история берет за душу, тем меньше шансов, что она действительно произошла.
Слышали, конечно, такой анекдот. Еврей едет в трамвае: - Скажите, ви виходите? - Да. - А впереди вас виходят? - Выходят. - А ви их спрашивали? - Спрашивал, спрашивал! - И что вам ответили?
Так вот, я знаю этого еврея из анекдота. Это мой дальний родственник, зовут его, например, Зяма. Живет Зяма в белорусском городе (очень хочется написать "например, в Бобруйске"), в малогабаритной квартире, загаженной по самое не могу, с перманентно неработающим унитазом. Чертит что-то на кульмане за копейки. Постоянно всем жалуется, что дальше так жить невозможно, надо что-то срочно менять, что-то делать. - Ну так давай, - говорят ему. - Меняй, делай. - Нет, так сразу нельзя, - отвечает Зяма. - Надо все хорошенько обдумать. И обдумывает. Лет тридцать уже обдумывает, и все ни с места.
История, вошедшая в семейные хроники - как Зяма ездил в Сохнут. Приехал он в Минск, к сестре в гости. Привез поручение от кого-то из знакомых - зайти в Сохнут (еврейское благотворительное агентство), что-то там выяснить. Бумажка с адресом у него есть, но ехать просто по адресу Зяма боится - а вдруг не найдет.
- Спросишь там у кого-нибудь, - предлагает сестра. - А если они не знают? И потом, как можно спрашивать у случайных людей? Они же узнают, куда я иду. - Ну и что? - Как что?! Они подумают, что у меня есть дела с Сохнутом! - Да ладно, - утешает сестра, - за это уже давно не сажают. Зяма обреченно машет рукой: как можно разговаривать с человеком, который не понимает элементарных вещей? - Слушай, - вспоминает сестра, - кажется, я знаю, где это. Люська (подруга) недавно ездила. Такой-то автобус, такая-то остановка, где-то там во дворе, в арке. - Ну это же неточно, - морщится Зяма. - Будь другом, позвони Люсе, узнай подробнее.
Сестра звонит Люсе. Та повторяет инструкцию почти слово в слово: сядешь в такой-то автобус, выйдешь на такой-то остановке, там будет двор, во дворе арка, в арке две двери, одна обита вагонкой, другая нет, Сохнут - это обитая. Зяма требует передать трубку ему, еще раз выслушивает описание маршрута непосредственно от Люси и подробно записывает. Потом кладет трубку и долго с сомнением смотрит на бумажку. - Ну что еще? - спрашивает сестра. - Как-то она все-таки неуверенно говорила... А нельзя где-нибудь совсем точно узнать?
Сестра чертыхается, через ту же Люсю выясняет телефон Сохнута, набирает номер, спрашивает: "Как вас найти?" и передает трубку Зяме. Тот в четвертый раз выслушивает ту же самую инструкцию: автобус... остановка... двор, арка, две двери, обитая - это мы. - Ну что, - спрашивает сестра, - теперь поедешь? - Поеду, - обреченно соглашается Зяма. - Найдешь? Зяма неопределенно хмыкает и пожимает плечами.
Наутро сестра отправляется на работу, а Зяма - в многострадальный Сохнут. Вечером сестра возвращается и видит, что Зяма сидит на диване и смотрит телевизор. - Ездил? - спрашивает она. - Ездил. - Нашел? Все было по описанию? - Да, все по описанию. Двор, арка, две двери, одна обитая. - И что ты выяснил?
Зяма долго молчит, наконец сознается: - Я туда не зашел. - Но почему???? - А вдруг там не Сохнут?
Когда мои дети были маленькими, к ним из года в год приходил один и тот же дед Мороз, выделяемый профсоюзной организацией тестя. Высокий, очень колоритный дядька по имени Солик (Соломон), национальность соответствующая. Дети к нему привыкли и только его считали подлинным Дедом, а остальных - жалкими подделками.
Потом настали новые времена, и Солик, вслед за значительным числом соплеменников, эмигрировал в южную обетованную страну, где ни о каких Морозах слыхом не слыхали. Дети, которые к тому времени слегка подросли и вроде бы в сказки уже не верили, очень этой новости огорчились.
И вот в следующем декабре после его отъезда дочка разговорилась в транспорте с какой-то словоохотливой старушкой. Та стала говорить, что вот, Новый год скоро, дед Мороз придет, подарки принесет.
- Нет, - печально ответила дочка, - дед Мороз больше никогда не придет. Он уехал в Израиль. И там растаял.
О френдзоне, женских намеках и мужской непонятливости.
Мне в институте нравилась одна девушка, пусть будет Инга. Вообще мне там каждая третья нравилась, но эта больше других. Мы не были однокурсниками, она на год младше, но жили в одном общежитии и часто пересекались, разговаривали о всяком. Грезил о ней ночами, но наяву никогда не пытался обнять, поцеловать, тем более что-то более существенное: она вся такая ах какая, а я кто? Лох ботанический дикорастущий, одна штука.
Я кончил институт, уехал работать по месту распределения и оттуда написал ей. Это была еще эпоха бумажных писем. Завязалась переписка, в основном на нейтральные темы, книги, фильмы, моя работа и ее учеба, но иногда я выдавал что-нибудь пафосное: я всегда готов тебе помочь, если любые проблемы – напиши, всё брошу, приеду, спасу. И в июне она действительно написала: приезжай, спасай, до защиты диплома осталось всего ничего, а диплом не готов, программа не компилируется, я пропала.
Приехал, конечно. День просидел над ее дипломом, программу довел до ума, не так уж много она недоделала. Она тем временем чертила плакаты к защите. Полагалось то ли 7, то ли 8 плакатов на листах ватмана А1. Настала ночь, я собрался идти искать по общаге у кого переночевать, но oна сказала: – Спи тут. Соседка уехала, ее койка свободна, мы одни в комнате.
Улеглись, но Инга не давала уснуть, всё время меня окликала, говорила о каких-то пустяках. Когда я почти вырубился, она вдруг зажгла настольную лампу и села в кровати: – Никак не могу заснуть. Проклятые клопы, всю искусали. – Странно, я никаких клопов не чувствую. – Ну как же, вот тут укусили и тут. Посмотри!
Я подошел и внимательно осмотрел то, что она показывала: голую ногу заметно выше колена и розовое плечико с тонкой лямочкой ночной рубашки. Никаких следов укуса не заметил, пожал плечами и вернулся в свою кровать. Инга со злостью выключила свет и наконец угомонилась.
Наутро я проснулся раньше нее и решил сделать сюрприз, написать заголовки на трех не законченных плакатах. Я умею работать плакатным пером, получилось на мой взгляд очень красиво. Но она, проснувшись, устроила скандал, что я испортил ей всю работу и мои заголовки выбиваются из общего стиля плакатов. С рыданиями выгнала меня из комнаты и сказала, что с идиотами водиться не может и между нами всё кончено.
Я в недоумении шлялся по Москве, не понимая, в чем провинился и что мне теперь делать следующие сутки. Зачем-то потащился в институт, под дверь аудитории, в которой Ингина группа проходила последнюю консультацию перед защитой. Вышла Инга, облила меня холодным презрением, вздернула голову и зацокала каблучками вдаль по коридору. Следом вышли Алла с Леной.
Тут нужен флешбэк на год назад, а то непонятно. На пятом курсе я записался на психологический семинар, который вел известный психотерапевт Анатолий Добрович. Психология будущим программистам ни к чему, но она тогда была в жуткой моде. Большинство участников семинара были четверокурсники, в том числе две Ингины одногруппницы, Алла и Лена. В отличие от Инги не общежитовские, а москвички, так что я их раньше не знал. Алла вполне попадала в каждые третьи, а вот Лена эффектной внешностью похвастаться не могла. Маленького роста, худющая, длинноносая, вся из углов, ходила всегда в джинсах и мужской рубашке.
В самом конце семестра, за день до моей защиты, состоялось выездное занятие семинара у Аллы на даче. Добрович показывал разные упражнения, одно называлось «хозяин и раб». Участники разбиваются на пары, один приказывает, другой повинуется, потом меняются. Я оказался в паре с Леной. Не помню, что я ей приказывал (то есть помню, но не хочу удлинять рассказ), а когда настала ее очередь, она сказала: «Поцелуй меня!».
Ну и поцеловал. Это был первый серьезный поцелуй и в моей, и в ее жизни. И дальше мы целовались, и не только, и очень не только, неделю напролет. Через неделю я уезжал на военные сборы и потом на работу. И всю неделю у меня свербело, что всё классно и замечательно, но вот бы это была не Лена, а какая-нибудь такая ах какая типа Инги. И сказал на прощание, что было хорошо, но давай оставим это в прошлом. И с работы написал Инге, а не Лене. Лох дикорастущий, говорю же. Дальше вы знаете.
Ну вот, вышли Алла и Лена, Алла увидела меня и обрадовалась: – Откуда ты взялся? Мы как раз едем ко мне на дачу, у нас опять выездное занятие с Добровичем. Поедешь с нами? – Конечно.
Лена весь этот разговор и всю дорогу молчала и не поднимала на меня глаз. Я тоже не мог решить, заговаривать ли с ней и если да, то какими словами. Но всё решилось без слов. Добрович на дачу не приехал, но передал задание: молчать. Такое упражнение, все пять или сколько там часов общаться невербально. Оказалось забавно. Все болтались по комнате и играли в гляделки, потом стали есть привезенные с собой бутерброды. Я жестом показал, что не наелся, и тут Лена выскользнула из комнаты в огород. Вернулась с зелеными листиками и стала меня ими кормить. Это была черемша, она же дикий чеснок – видимо, единственное, что там успело вырасти в июне. Поедание листиков быстро переросло в хватание ртом ее пальцев, а там и до губ оказалось недалеко.
В электричке на обратном пути мы опять без конца целовались, в точности как год назад. Почти не разговаривали, Лена только узнала, что мне негде ночевать. И привела к себе домой. Тихо-тихо, чтобы не разбудить родителей, провела в свою комнату. Интима не было, она всю ночь рисовала плакаты к защите. Я периодически просыпался, смотрел на склонившуюся над чертежом угловатую фигурку и отрубался опять. Под утро она прилегла в одежде рядом со мной и тоже вырубилась.
Нас разбудил стук в дверь и веселый женский голос: – Молодые люди, вставайте! Пора завтракать. – Мам, какие молодые люди? – крикнула Ленка через дверь. – Я одна. – Конечно-конечно. А чьи это кроссовки в прихожей, конспираторы?
На завтрак, помимо яичницы и чая, были какие-то никогда не виданные мной фрукты. – Это папайя, а это гуайява, – пояснила Ленкина мама. А Ленка, посмотрев на мои вытаращенные глаза, рассмеялась: – Не пугайся, мы не каждый день так завтракаем. Мама – преподаватель русского, вчера приезжал ее бывший студент с Кубы и это привез. Давно мне не было так уютно, как за этим кухонным столом. Хотелось остаться там насовсем, что я в итоге и сделал.
Через полгода после той памятной ночи Инга вышла замуж. Я как-то нашел ее в соцсетях. Всё у нее хорошо, образцовая жена, мать и бабушка и до сих пор очень привлекательно выглядит. Между прочим, сделала карьеру в IT, начальник отдела в известной компании. Наверняка с той программой к диплому справилась бы и сама. Иногда думаю, как сложилась бы моя жизнь, прояви я тогда чуть больше понятливости. Был бы я с ней счастлив? Не знаю. С Ленкой – был.
Счастье не имеет настоящего времени. Я имею в виду – настоящего в смысле английского present simple. Я люблю помидоры, я работаю там-то, я счастлив. Вчера, сегодня, завтра, в фоновом режиме. Так не бывает. Может, буддийские монахи умеют перманентно чувствовать себя счастливыми, а мы – нет. Для нас естественное время для счастья – прошедшее. Оглядываешься назад и понимаешь: а ведь я был счастлив тогда, все эти годы.
А еще есть сиюминутное счастье, в настоящем времени в смысле английского present continuous. Кратковременное острое переживание. Чтобы почувствовать его без особого повода, у меня есть два надежных триггера. Черемша и гуайява.
В США есть такое понятие – детские садики для пожилых. Говорят, в России тоже кое-где появились. Это место, куда на день привозят стариков и старушек из социального жилья, кто еще не совсем в деменции и ходячий, или по крайней мере сидячий в кресле-каталке. Они там занимаются примерно тем же, чем дети в обычном садике: общаются, делают гимнастику, что-то лепят, вырезают, раскрашивают, поют хором, играют в простые игры. Считается профилактикой Альцгеймера.
Я одно время волонтерничал в таком садике для русскоязычных. Давно, еще до ковида. Проводил какие-то викторины и, конечно, разговаривал с посетителями. Им там любые свежие уши в радость, не отпустят, пока не выложат всю биографию. Вот, рассказ одного старика запал в душу. Если бы я захотел сочинить что-то подобное, постеснялся бы настолько прямолинейной морали. Но жизнь – она не стесняется. Дед был совсем древний, совсем глухой, со слуховыми аппаратами на каждом ухе, но рассказывал живо и связно. Дальше от его лица.
«Мы с моей Гелей, то есть Ангелиной, прожили без малого шестьдесят лет. Она была исключительная красавица в молодости, но характерец... Мать-командирша. Всё знала лучше всех и всем раздавала ЦУ, то есть ценные указания. Мне первому, конечно. Пойди туда, принеси то, и почему принёс не то, кефир должен быть с зеленой крышечкой, а не с полосатой, а мясо – разве это мясо? Это же кости! Как будто кто-то тогда видел другое.
Пиво с друзьями, конечно, ни-ни, вот тебе клюковка, смородиновка и хреновуха, сиди и пей дома. По части наливок она была мастерица, и готовила всегда на ять, этим и держала. Я с ней не спорил никогда, если ЦУ не нравились, то просто пропускал мимо ушей. Когда совсем доставала, уезжал на рыбалку. То есть это я ей так говорил – на рыбалку. На самом деле такие рыбоньки иногда ловились, просто ах. С вот такими жабрами. Но рыбки рыбками, а возвращался всегда в семью.
Потом дочка с зятем приехали сюда и нас следом привезли, помогать с внуками. Тут она еще больше раскомандовалась, но и выполнять ЦУ стало проще. Мясо без костей в любом магазине, йогурт хоть с зеленой крышкой, хоть с красной, хоть с серо-буро-малиновой. Вырастили внуков, а правнуков нам уже не доверили. Да и сдавать она стала. Вроде не болела ничем особенным, ну, диабет, ну, давление, у кого их нет? Но я еще ходил по три мили каждое утро, а она – сначала с палочкой стала ходить, потом с волкером, то есть с ходунками, потом только по квартире, а потом упала в туалете и вообще перестала вставать. Нет, я понимаю, что толстым сложнее, она сильно располнела в Америке, на фудстемты много продуктов можно купить, все вкусные и все вредные.
Когда она слегла, мне совсем житья не стало. Каждые три минуты: Миша, Миша! Лекарство подай, памперс поменяй, воды принеси, нет, эта уже холодная, форточку открой, форточку закрой, подушку повыше, нет, теперь пониже. А если просить было не о чем, то послушай, тут по телевизору про Собчак такое рассказали!
И в конце концов я взбунтовался. Хватит, говорю. Всю жизнь ты меня гоняла как попку, дай хоть дожить спокойно. Без ухода ты не останешься, у нас хоматендка, то есть хожалка, работает по шесть часов в день, и дочка забегает каждый вечер, и внуки когда-никогда. Вот ими и командуй, а меня уволь.
Демонстративно снял слуховой аппарат – я тогда без него уже не слышал – и ушел в ливинг. Ну, знаешь наши пенсионерские квартиры, они маленькие, но как бы двухкомнатные, отдельно спальня, отдельно ливинг-рум, то есть зал-кухня-прихожая. И целый год к ней днем не подходил, наслаждался свободой. С утра снимал аппарат и сидел в ливинге за компьютером. Зять научил, как смотреть разные передачи с субтитрами и играть в шахматы по интернету. Бывало, если что-то позарез нужно, а хожалка уже ушла, Геля звонила дочке, дочка мне текстала, то есть писала на телефон, я тогда шел из ливинга в спальню и что надо делал. Но это раз в день, а не каждые три минуты.
А потом дочка зашла, как всегда, после работы, заглянула к маме в спальню и мне показывает: мол, надень аппарат, что-то сказать надо. Но я и сам уже понял. Отмучилась моя Геля. Может, ушла во сне, как праведница. А может, звала меня, помочь или попрощаться, но не дозвалась.
Пять лет уже, как ее не стало. И все пять лет, каждую ночь, она мне снится. Приходит и что-то говорит. Что-то очень-очень важное. А я не слышу! И слухового аппарата во сне у меня нет. Ищу его, ищу. Наконец нахожу: вот он! А я, оказывается, уже проснулся. А Геля осталась там, во сне».
Я больше не видел этого человека. Вскоре началась пандемия, садики для стариков закрылись. Он уже тогда был очень стар и вряд ли пережил эти четыре года. Но я надеюсь, что однажды он все же нашел во сне свой слуховой аппарат и услышал то, что жена хотела ему сказать. Что она его любит и прощает.
У московской знакомой есть младшая сестра, девушка редкостной, феноменальной красоты. Свою уникальность осознала еще в школе, но полагала, что для полного совершенства не хватает еще нескольких небольших штрихов.
Собственно история. В 18 лет Настя попала под машину. Очень нехорошо попала: ее отбросило на встречку, и там встречная машина на полной скорости проехалась прямо по черепу. Кровь, шок, размазанные по асфальту мозги, бессонная ночь для реаниматоров и нейрохирургов. К чести врачей надо сказать, что они сделали невозможное, не только спасли ей жизнь, но и полностью восстановили и внешний вид, и функциональность. Но в тот момент девушка больше суток болталась между жизнью и смертью гораздо ближе ко второй, чем к первой.
В середине операции врачи решили ненадолго вывести пациентку из наркоза: более долгий наркоз грозил необратимыми изменениями. И вот Настя выныривает из небытия. Не помнит ничего абсолютно, звенящая пустота в голове, боль во всех частях тела. Видит потолок операционной и склонившиеся над ней лица хирургов. И произносит:
Принц и Русалочка обсуждают меню свадебного обеда.
Принц: - Наверное, рыбу не стоит подавать? - Это почему еще? - Ну, я думал, тебе неприятно будет. Ты же наполовину рыба. - А на вторую половину я человек. Так что мне теперь, и людей не есть?
Пока мы все тут переживаем за королеву, СВО и замерзающую Европу, в мире шахмат происходит своя драма. Многократный чемпион мира Магнус Карлсен проиграл партию девятнадцатилетнему американцу Хансу Ниманну и отказался дальше играть в турнире. Гранд шкандаль, первый случай за 50, что ли, лет. Карлсен заявил, что Ниманн мухлюет.
Вообще в последние годы в шахматах проблема читерства – проблема номер один. Когда любой китайский сотовый телефон выносит любого гроссмейстера в одну калитку, очень трудно избежать соблазна и не воспользоваться подсказкой компьютера. Соревнования превращаются в поединок между читерами, которые придумывают хитрые способы эти подсказки получить, и античитерами, которые их разоблачают.
Ниманна таки разоблачили. Вернее, он сам признался, что (цитата) «использовал электронные подсказчики, установленные в районе пятой точки. Они вибрировали, подсказывая таким образом нужный ход».
Есть у нас знакомая пара, скажем, Вася и Люся. У них дом в неблизком, но весьма дорогом пригороде, в гараже два крокодила – Порш Кайен и Мерс GL какой-то. Всё в кредит, естественно. Васиной зарплаты на прокорм этого зоопарка хватает с натяжкой, причем натяжка из разряда «презерватив на глобус», но понты важнее.
Позапрошлой зимой Вася с Люсей, прикинув очередной раз презерватив к глобусу, решили, что дальше так жить нельзя и надо на чем-то экономить. Встал вопрос, на чем. Звериная сущность капитализма состоит в том, что, достигнув однажды какого-то уровня потребления, потом очень трудно с него слезть. Избавляться от кредитов – страшная потеря денег и геморрой, реже ходить в рестораны – друзья обидятся, экономить на детях и вовсе западло. И так далее, какую статью расхода ни тронь, она визжит, кусается и яростно сопротивляется секвестру.
В конце концов Люся убедила мужа начать с малого и попробовать экономить на бензине. С учетом недавнего подорожания аж до четырех баксов за галлон и прожорливости обоих крокодилов сумма должна была выйти нешуточная. Если я не ошибся в расчетах, то долларов 50 или даже 70. В месяц.
До этого судьбоносного решения рабочее утро в семье выглядело так. Вася на Порше доезжал до станции метры (ударение на первый слог, местная электричка), оставлял там машину на парковке и поездом ехал в центр на работу. Через полчаса Люся отправлялась на Мерсе по тому же маршруту, но по дороге еще завозила детей в школу и садик. Теперь решили Мерс оставлять в гараже, а всю развозку делать на Порше по схеме Вася – дети – Люся.
Накануне детям прокапали мозги на тему «надо рано встать и быстро собраться, чтобы папа успел на поезд, потому что папа теперь будет ездить с нами, потому что мы будем экономить». Дети прониклись, но, как водится, одно-другое-третье, в результате выехали впритык в Васиному поезду все на нервах. Примчались на станцию, когда поезд уже стоял на платформе.
Вася пулей вылетает из-за руля, проносится по перрону и в последний момент услевает в закрывающиеся двери. Люся облегченно вздыхает, пересаживается за руль, чтобы везти детей в школу... и обламывается. Васе думать было некогда, он действовал на автомате. Выходя из машины, как обычно заглушил двигатель и сунул ключи в карман.
Вариантов в общем никаких, не бросать же машину на площади – хотя бы потому, что там нельзя парковаться. Люся звонит Васе и требует его с ключами взад. Вася матерится последними словами – на работу гарантированно опоздал, пропустил важное совещание, босс голову снимет – и выскакивает на следующей станции.
Тут его ждал еще один сюрприз. Оказывается, станция, на которой он сгоряча вылез, – это такой буранный полустанок в лесном массиве между двумя жилыми районами. Там останавливаются далеко не все поезда, ближайший – часа через два. На три мили кругом ни одного живого человека, последние уехали с Васиным поездом.
Позапрошлая зима выдалась в Чикаго не такой снежной, как нынешняя, но очень холодной и ветреной. Люся с детьми продрогли даже в теплой машине. Через час из тоннеля показался Вася, весь занесенный снегом, насквозь промерзший (одевался в расчете на двухминутную пробежку от метро до офиса), в сбитых модельных туфлях, хромающий на обе ноги (а нечего было спортзал прогуливать). Добрел до машины, приоткрыл дверцу и просипел:
– Люсенька, дорогая, давай теперь экономить на чем-нибудь другом!
Мои нью-йоркские друзья, программист Костик и его жена Маруся, неожиданно для себя воспитали тиктокера. Ванька года два как бросил университет (поставил на холд, по его собственному выражению) и пилит видосики. Ладно хоть не какой-нибудь пранк или кринж, а с уклоном в бодибилдинг. Качает на камеру бицепсы и трицепсы и показывает, чего накачал. Имеет успех. У него больше миллиона подписчиков, полный дом образцов спортивного питания и спортивной одежды, которые ему присылают для рекламы, зарабатывает больше отца. Живет по-прежнему с родителями: миллион фолловеров – это хорошо, но миллион фолловеров плюс мамины котлеты – гораздо лучше. Дальше от лица Костика.
"Делаю зарядку в бэйсменте, вдруг является Ванька: – Папа, не шевелись! Подержи руки вот так. И лезет за телефоном. Я спрашиваю, чего это вдруг. Мало тебе собственного позора, решил и из отца звезду ютюба сделать? Он объясняет, что кто-то обратил внимание, какие у него выпуклые вены на руках, и спросил, как он этого добился. У бодибилдеров это верх крутизны, люди делают специальные упражнения и пьют специальные препараты, чтобы получить такие вены. Ваня ответил, что ничего не делает, у него они выпуклые от природы, у отца такие же. И пообещал показать мои руки. Миллиону подписчиков, меня не спросив.
Руки – это, конечно, не хер, но тоже мое тело и мое дело. Не хочу их светить где попало. Чтобы миллион идиотов оценивали мои вены. Не дай бог еще коллеги увидят. Мне плевать, что он там кому обещал. Мне хватило позора, когда поехали с Ваней в Костко за продуктами. Налетели какие-то малолетки: «Ой, Айвен, смотрите, Айвен! А можно с тобой сфотографироваться?». А он стоит довольный, кривляется. Как шимпанзе в зоопарке. Я еле сбежал, чтобы в кадр не попасть.
Две недели от него прятался в собственном доме. Раньше в одних трусах рассекал, а теперь всегда с длинным рукавом. Нигде не мог расслабиться, ни в душе, ни в сортире, всё казалось, что за мной следят. У меня в детстве была такая фантазия, что за мной наблюдают инопланетяне, снимают всю мою жизнь на камеру и потом показывают в своих инопланетных кинотеатрах. Теперь этот кошмар вернулся. Если вдуматься, за нами и так постоянно следят всякие Сири, Алéксы, Цукерберги и окей-гуглы, но тут как-то совсем явственно вышло.
Глянул в тикток, а мои руки уже там. Всё же подловил где-то, паршивец. Присмотрелся, а там на фоне наша с женой спальня, сын никогда туда не заходит. Значит, Маруся тайком сфотографировала, больше некому. Спрашиваю: – Марусь, за что? Мы же 25 лет в одной упряжке, прошли и Крым и Рим, и вдруг такая подстава. Скажи честно, почему ты это сделала? – Потому что у тебя красивые руки. Мне захотелось их показать. Смотри, 10 тысяч лайков, тысяча комментариев, всем нравится. Мне это приятно. – Нельзя же так. Поставь себя на мое место. А если я сфотографирую твою грудь и выложу в интернете? Там уже лайков будет не 10 тысяч, а миллион, что ты тогда почувствуешь?
Смотрю – покраснела, задумалась. Ага, стыдно стало! Спрашивает робко: – Это правда? – Что – правда? – Ты правда думаешь, что у меня красивая грудь и она наберет миллион лайков?
Вот и пойми этих женщин. То ли развестись с ней, то ли, наоборот, взять отпуск и махнуть вдвоем куда-нибудь на Арубу. Устроить второй медовый месяц. Заодно и от этого тиктокера отдохнем."
Во времена оны два приятеля ехали куда-то с пересадкой в Москве. Закинули вещи в камеру хранения и отправились смотреть город. К вечеру один, Петя, уже насмотрелся, а другой, Вася, малек недосмотрел. Они там в ходе осмотра достопримечательностей познакомились с двумя девицами, и Петина спешила домой, а Васина еще не очень. Камеру хранения закрывал Вася, так что он Пете сообщил номер ячейки, код и подсказку, как этот код не забыть. Он всегда в качестве кода набирал историческую дату, которая въелась в мозги со школьных лет, захочешь – все равно не забудешь.
Петя проводил девушку, вернулся на вокзал и понял, что номер ячейки он помнит, а код – ни фига. И историческая дата ему ни во что не въелась, история не его конек. Использовать подсказку «звонок другу» было невозможно по причине неизобретения сотовых в то время, пришлось перейти к подсказке «помощь зала».
Обитатели зала ожидания сильно удивились, когда Петя стал подходить к ним с вопросом: «Вы не помните, в каком году была Куликовская битва?». Но нашелся среди пассажиров учитель истории, который даже обрадовался такой любознательности современной молодежи и сообщил, что год Куликовской битвы – 1380-й.
Петя бросился в камеру хранения, однако код 1380 не подошел. И 1381, и 1370, и 1390, и вообще Петя перебрал чуть ли не все года четырнадцатого века без малейшего результата. Минут за десять до отхода поезда на горизонте появился Вася. Петя кинулся к нему с криком: – Двоечник! В каком году, по-твоему, была Куликовская битва? – В 1380-м, а что? – А то, что этот код не подходит! Почему, интересно? – Потому что сам ты двоечник. Я сказал не «Куликовская битва», а «Ледовое побоище». Код 1242. – Так это что, не одно и то же?
А вы говорите, историю родной страны не надо знать. Еще как надо.
Почитал истории о том, к чему приводили плохо протестированные программы, и вспомнил свою. На фоне взорвавшихся АЭС и разбившихся самолетов ерунда, но для меня, поверьте, это была катастрофа.
Середина 80-х, времена, когда вычислительные машины были большими, принтеры назывались АЦПУ, а программы писались на русском ассемблере и хранились на перфокартах. Мне, молодому специалисту, поручили первое в жизни задание: автоматизировать печать справок о размере зарплаты. Сложность состояла в том, что фамилия-имя-отчество в справке должны были печататься в дательном падеже: выдана Иванову Петру Демидовичу. Нормальный человек просто набил бы еще одну колоду перфокарт с именами в нужной форме. Но я же крутой программист, выпускник московского вуза. Я придумал алгоритм.
Я написал программу, склоняющую имя в зависимости от последней буквы. Скажем, последнее «А» всегда меняется на «Е»: Анна – Анне, Никита – Никите. «Я» меняется на «И»: Виктория – Виктории, «Й» – на «Ю»: Сергей – Сергею. Чуть сложнее вышло с мягким знаком, Игорь – Игорю и Любовь – Любови склоняются по-разному, но я научился определять пол по последней букве отчества. А к именам, кончающимся на согласную, просто добавляется «У»: Петр – Петру, Иван – Ивану.
Никакого QA тогда не было, сам провел тестирование, то есть распечатал несколько пробных справок. Программу внедрили, она за пару часов напечатала кипу справок на всё предприятие, бухгалтера не могли нарадоваться: я избавил их от нескольких дней сидения за пишущей машинкой.
И тут, пока я мысленно вертел в пиджаке дырку для ордена, меня вызывает начальник ВЦ. У него в кабинете сидит зам. директора, и оба тычут мне свои справки. На них написано: «выдана Малинину Павелу Михайловичу» и «выдана Гунько Леву Яковлевичу».
Программу, я, конечно, исправил за полчаса. Но премию не получил и самомнения сильно поубавилось.
На днях умерла замечательная французская певица и актриса Джейн Биркин. По этому поводу мой старый товарищ поделился воспоминанием.
– Год примерно 1980-й. Иду с девушкой по улице. Настроение приподнятое: она крутит динамо разными способами уже три месяца, но сейчас мы идем ко мне слушать музыку, и есть шанс, что мне наконец обломится кусочек секса.
Проходим мимо кинотеатра, там афиша: новый фильм «Меланхоличная малышка», Бельгия-Франция-Швейцария, в главной роли Дж. Биркин. Она вдруг останавливается и говорит: – Слушай, да что там интересного в твоей музыке? Давай лучше в кино сходим. – Да ну, – говорю. – Ерунда какая-то, наверное. Тоже мне кинематографические державы, Бельгия и Швейцария. И ладно бы Делон или Бельмондо в главной роли, а то какой-то Дж. Биркин. Никогда в жизни о нем не слышал.
Она призадумалась на секунду, потом делает круглые глаза: – Правда, что ли, не слышал? Ну деревня! Это же знаменитый Джон Биркин! Сейчас самый крутой артист в Америке, звезда всех боевиков. Летом на фестивале показывали, забыла как называется, какой-то ковбой или рейнджер, он там всех мочит направо и налево.
Тут она глянула на меня и сама себя перебила: – Хотя если боевик, то, наверное, и правда не стоит. Я боевики не очень люблю.
Но я уже завелся: как это, я – и боевик не посмотрю? Тем более с крутым Джоном Биркиным! А музыка никуда не убежит, ее можно и завтра послушать.
Оказался самый крутой облом в моей жизни. Никакого намека на боевик, душевные страдания богатой бездельницы. И вместо крутого мужика Джона – женщина Джейн. Красивая, правда. И даже кусочек секса показали, там у нее в одном месте видна грудь. Так что спасибо Джейн Биркин за мое семейное счастье.
– Что, девушка так прониклась фильмом, что всё же тебе дала?
– Наоборот. Я так обиделся за обман, что переключился на ее подругу. С которой и живу в счастливом браке вот уже сорок лет.
Когда в Чикаго пришел коронавирус, мои знакомые разделились на четыре категории: 1) те, кто на требования карантина наплевал; 2) те, кто соблюдал их по минимуму; 3) те, кто выполнял их целиком; 4) Куперы.
Гоша Купер по прозвищу, натурально, Шелдон – это человек, который ни разу в жизни не перешел дорогу на красный и не съел фрукт, не помыв его предварительно с мылом. Мир без регламентов и правил его нервирует, рекомендации ВОЗ успокаивают, а пользовательское соглашение Микрософт доставляет практически оргазм. Вы, небось, футболки не гладите никогда, а Купер гладит их после каждой стирки. Четыре раза: спину и живот с изнанки, потом их же с лицевой. Рукава отдельно. В точном соответствии с температурным режимом на этикетке. Жена у него почти такая же правильная, а в чем-то и круче: если Гоша всю жизнь учился на отлично, то Дина – не меньше чем на А+. Вот подсчитайте вероятность случайной встречи двух таких экземпляров и потом скажите, что провидения не существует.
С началом карантина дом Куперов превратился в форпост землян на враждебной планете, благо работа у обоих за компьютером и позволяет перейти на удаленку. Выходы на поверхность – только в магазин в полной экипировке: маска поверх респиратора, очки для плавания, двое перчаток, зараженная верхняя одежда снимается в гараже и отправляется в стирку, все покупки дезинфицируются. Разумеется, никаких походов в гости и никаких гостей, за единственным исключением Дининой мамы. Тещу, которая в нашем развратном и непредсказуемом мире сумела воспитать столь замечательную Диночку, Гоша бесконечно уважает и доверяет ей больше, чем себе. Хотя и не устает напоминать о правилах предохранения от заразы.
Конечно, любящим сердцам вдвоем никогда не скучно, да и виртуальное общение никто не отменял. Но через три месяца такой жизни Дина начала тихонько подвывать, а через полгода завыла в голос. Основной поток жалоб достался (по телефону) подруге Маше, сокурснице по университету Perdue.
Маша на приведенной выше шкале ближе к полюсу пофигистов. Совсем не антипрививочница, но живет по принципам «Всё в жизни надо попробовать» и «Если ребенок ест из собачьей миски, это проблемы собаки». Детей у нее, кстати, четверо. Маша мгновенно поставила диагноз: – Всё ясно, мать. Тебе надо напиться. Посмотришь на мир другими глазами. – Но я не могу. Меня от алкоголя тошнит. – А что, ты когда-нибудь его пробовала? – Конечно. На твоей свадьбе. Не помнишь? – Ах, ну да. Ладно, алкоголь отменяется. Раз не можешь напиться, попробуй накуриться. И не хмыкай так, в Иллинойсе это уже почти год как легально. Там в пяти милях от вас есть магазинчик. Купи косячок, забей, и тоска пройдет. – Но я не умею. Понятия не имею, чем его забивать... и куда. – Ты что, четыре года проучилась в Пердю и ни разу не видела, как это делается? Там же в каждой второй комнате смолили. Ладно, специально для тебя аттракцион неслыханной щедрости. У меня есть шоколадка с каннабисом. Там шесть долек, на первый раз тебе хватит двух. Приезжай, забери.
После долгих уговоров Гоша дал санкцию на эту авантюру (дело было еще в октябре, до второй волны ковида) с двумя условиями: 1) С Машей не контачить. Шоколадку в пакет, пакет повесить снаружи на ручку двери, Дина заберет, не заходя в дом. 2) За первым потреблением будет надзирать Динина мама. Мало ли что, вдруг скорую вызывать придется.
Подъехав к Машиному дому, Дина обнаружила, что пакет на двери висит, а содержимое в нем отсутствует. Вернулась в машину и позвонила Маше. – Ясно, – сказала та. – Подогрели мы с тобой каких-то местных бомжей. – В твоем районе водятся бомжи? – Ну, если не бомжей, значит, белок или енотов. Но другой шоколадки нет, не судьба тебе приобщиться к пороку.
Приехала мама. С некоторым разочарованием сели пить чай с простым шоколадом, без каннабиса. Тут позвонила Маша: – Нашлась наша пропажа. Смотрю, а у них все морды в шоколаде. И лапы тоже. Допросила с пристрастием – сами признались, что вытащили из пакета и съели. – Кто, еноты? – Какие еноты? Данька с Мишелькой (это Машины средние, 3 года и 5). Сперли, когда во дворе играли. – О боже мой, Маша! Как дети сейчас? Скорая приехала уже? Промывание желудка сделали? Что они сказали? Жить будут? – Будут жить, если хулиганить перестанут. Не вызывала я никого. Спать их уложила пораньше на всякий случай. Вон, дрыхнут, повизгивают во сне. Утром в угол поставлю. Если проснутся. – Маша, ну как же так? Это же дети, это же наркотик. Мама, ну скажи хоть ты ей! – Дина включила громкую связь в телефоне. – У Машки дети наелись марихуаны, а она даже скорую не вызвала. – Машенька, что там у вас стряслось? - спросила мама в трубку. – Не переживай, с мелкими всегда так, всё в рот тянут. Помню, Диночка в два года напилась молоканки, я тоже переживала. Но ничего, видишь какая умница выросла.
Мама нажала отбой и увидела квадратные глаза дочки и зятя. – Чего-чего я напилась? – переспросила Диночка. – Молоканки. Конопли на молоке. – Мама, но как? Как в нашем доме очутилась конопля и откуда ты вообще знаешь такие термины? – А я тебе не рассказывала, как мы познакомились с твоим папой? И правильно не рассказывала. Деточка, у нас тоже была молодость. И прошла она не в каком-то, прости господи, Пердю, а в Томском политехническом!
P.S. Если кого-то волнует, сказалась ли съеденная шоколадка на здоровье Машиных детей, могу заверить, что сказалась. Два дня жестоко страдали от диатеза.
Когда в нашем вычислительном центре открыли отдел персональных ЭВМ, я побежал туда первым. На вооружении стояли ЕС-1840 – советский клон IBM PC и Правец-16, детище сумрачного болгарского гения Ивана Марангозова. Правец тоже был клоном IBM, его второе название ИМКО (Индивидуальный МикроКОмпьютер) остроумцы расшифровывали как Иван Марангозов Копирует Оригинал.
Отдел состоял из меня, четырех девочек-программисток, трех девочек-тестировщиц и и.о. начальника Пахомыча. Пахомыч (Пахомов на самом деле), мужик предпенсионного возраста, лет тридцать проработал наладчиком станков, в программировании понимал слабо, своей должностью тяготился и при любых трудностях мечтательно говорил: «Вот брошу всё, возьму отвертку и пойду опять гайки крутить». Почему он при его опыте собирался крутить гайки отверткой, а не гаечным ключом, осталось загадкой.
Пока мы осваивали язык dBase и учились рисовать на символьном дисплее таблички и менюшки (управляемые с клавитуры, мышку я увидел позже), перестройка в стране достигла апогея. Наш отдел вывели из состава ВЦ и превратили в малое предприятие, которое возглавил бывший секретарь комитета комсомола с фамилией, больше похожей на воровскую кликуху – Мозга. По его команде мы написали программу бухучета для большого московского завода.
Под эту программу Мозга продал заводу десяток тайваньских IBM PC на 286-м процессоре. Такой компьютер стоил тогда тысячи полторы долларов, или 44 тысячи деревянных по только что легализованному рыночному курсу. Но Мозга убедил руководство завода, что компьютеры иностранные, покупались за валюту и цена в платежке – это 44 тысячи ИНВАЛЮТНЫХ рублей. А инвалютный рубль при наличии связей можно было обналичить по старому советскому курсу 60 копеек за доллар. Таким образом, каждый компьютер обошелся заводу в эквивалент 70 тысяч долларов, а Мозга, поимев на этой невинной шалости около 700 килобаксов, мгновенно исчез с горизонта. Говорят, в Польшу подался.
Выполнив свою задачу по превращению комсомольского вожака в богатого европейца, малое предприятие тут же распалось. Пахомыч пошел крутить вожделенные гайки, девочки разбрелись кто куда. Меня единственного взяли обратно на ВЦ. У бухгалтерии завода остались золотые компьютеры, кое-как работающая программа и мой телефон. Главбух позвонил уже через пару месяцев: из-за инфляции суммы перестали влезать в отведенные для них ячейки, дисплей отображал сплошные звездочки, они же печатались в платежках. За исправление этой ошибки и дальнейшую поддержку программы главбух пообещал мне договор на любые мыслимые деньги, да хоть...(он поднял глаза к потоку) хоть 5000 рублей.
Сумма эта показалась огромной. В голове еще жило представление о советских рублях. Мою зарплату недавно повысили с доперестроечных 180 до 270. Этого хватало на хлеб, молоко, овощи и даже куриные окорочка. На новомодные сникерсы и гамбургеры не хватало, но это была ненужная роскошь. При цифре 5000 в воображении привычно возникал автомобиль «Жигули». Большего ни главбуху не пришло бы в голову предложить, ни у меня не хватило бы наглости требовать. Но я уже примерно понимал, что такое инфляция, сколько это в долларах и как быстро рубли превратятся в прах. И тогда я совершил, возможно, самую выгодную сделку в своей жизни. Я сказал: – Не надо договора. Лучше возьмите меня в штат бухгалтерии на полставки.
И эти полставки заводского бухгалтера я регулярно получал следующие 10 лет, то есть все девяностые. Поначалу работы было много, потом баги кончились, завод нанял эникейщика с говорящей фамилией Аникеев, и мне осталось только подгонять программу под изменения в законодательстве. Под конец я так обнаглел, что ездил только за зарплатой, а мелкие правки вносил по телефону: клал перед собой распечатку программы и говорил бухгалтерше, какие клавиши нажимать, причем вместо английских букв приходилось диктовать находившиеся на тех же клавишах русские. Перешел на удаленку до того, как это стало мейнстримом.
За окном Windows-98 сменился на Millennium, a моя программа под DOS всё работала. Рубль скакал туда и сюда, наставал то кризис, то дефолт, то относительная стабильность. Я менял работы, порой заводские полставки были пренебрежимо малы по сравнению с моим основным заработком, и я не появлялся на заводе месяцами, поручив Аникееву получать за меня зарплату и отдавать потом всю разом. Но бывали и тощие времена, когда эти полставки оставались моим единственным доходом, и благодаря им у моих детей всегда были хлеб, молоко и окорочок на ужин.
В 2001 году я уехал в Америку, но с завода так и не уволился. Не удивлюсь, если Аникеев получал мою зарплату еще 10 лет, до полного закрытия завода.
"Старика Хоттабыча" все читали, но не все, наверно, помнят, что он с другом Волькой успел побывать в Италии. Вставил там пистон местным капиталистам и между делом облагодетельствовал одного прогрессивного рыбака. Подарил ему два волшебных чемодана, в которых никогда не заканчивалась рыба. Почему рыбу нужно было хранить именно в чемоданах, бог весть, но рыбак ее продавал по дешевке и мог прокормить семью, не выходя в море. Правда, рыбу он продавал все равно капиталистам и тем способствовал их еще большему обогащению, тут у Лагина что-то недодумано.
Рассказала знакомая. Точнее, рассказывал ее муж, а Оля только кивала. Когда ей было лет 11-12, ее родители, преподаватель вуза и учительница, задолбались строить коммунизм и решили перебраться в Америку. Тогда ехать в Америку было не то, что сейчас. Надо было получить вызов в Израиль от несуществующих родственников. Предъявить его почему-то в голландское посольство. Огрести положенное количество люлей от советской власти, включая увольнение всех членов семьи с работы и исключение из вузов. Просидеть пару-тройку лет в отказе, перебиваясь случайными заработками. Сдать государству квартиру. Заплатить за лишение гражданства. Выехать в Вену. В Вене подать прошение на американскую визу. И дожидаться ее почему-то в Италии.
Из школы детей отказников не исключали, но учиться тоже было мало веселого. Наш пионерский отряд идет в кино, а ты, Рубинчик, не пионерка, тебе пусть кино в Израиле показывают. Хотя Оля была пионерка не в пример иным прочим. Праведный советский ребенок, выросший на "Незнайке на Луне", стихах Михалкова и том же "Хоттабыче". Ехать в оплот империализма, где линчуют негров и безработные спят под мостами, для нее была трагедия. Она на коленях умоляла остававшихся в Союзе дядю и тетю взять ее к себе, но ничего не вышло. Пришлось ехать с родителями.
Итальянский городок Ладисполь, где жили в ожидании виз 90% беглецов из СССР, напоминал Содом и Гоморру во время Вавилонского столпотворения. Снять квартиру за деньги, сообразные с полученным пособием, не было никакой возможности. Нашим героям несказанно повезло: к ним, сидевшим посреди площади на чемоданах, подошел дяденька с золотым зубом, представился дядей Борей и сказал, что он тут уже полгода, снимает чудный домик в рыбацкой деревне дальше по побережью и ищет, с кем разделить жилье и квартплату.
Из деревушки было далековато добираться до Ладисполя и Рима, зато там жилье стоило разумные деньги, было тихо, красиво и можно было покупать у рыбаков вкуснейшую свежепойманную рыбу вдвое дешевле, чем в Ладисполе. Чуть освоившись, Оля с родителями по дяди-Бориному совету отправились в Рим – посмотреть город и посетить гигантский рынок Американа, где тысячи бывших совков пытались продать итальянцам привезенные с собой товары. Спросом пользовались фотоаппараты, бинокли, мельхиор и почему-то презервативы. Мне трудно представить себе, чтобы итальянцы использовали советские "изделия номер 2" по прямому назначению, наверно, нашли им другое применение, учитывая их прочность и невероятную дешевизну. Хотя кто их знает, католическая страна, может, у них и таких не было. У Олиного папы тоже имелось в чемоданах кое-что на продажу, это был единственный способ привезти в Америку чуть больше, чем разрешенные к обмену 90 долларов.
Вернувшись поздно вечером в деревню, они не обнаружили никаких следов дяди Бори, а также своих вещей и только что полученного пособия. Сосед наконец получил визу и улетел в Америку, а перед отлетом спер и загнал перекупщикам все плохо лежавшее и хорошо лежавшее тоже, вплоть до сохшего во дворе белья. Оставил книги, зубные щетки и два пустых чемодана. Вообще у тамошней публики считалось чуть ли доблестью накануне отъезда кинуть лохов-новичков на сотню-другую долларов, но до прямых краж у своих никто не опускался. Да и сложно было бы это осуществить в перенаселенном Ладисполе, пустая деревня – другое дело.
Ситуация была не совсем из разряда "в войну украли хлебные карточки", до следующего пособия они бы перекантовались, а на пособие можно было кое-как существовать и в Италии, и в Америке. Но все равно, удар доволько сильный. Насквозь атеистическая советская интеллигенция почему-то очень падка на самую дешевую мистику. Джуна, телепатия, биоритмы и все такое прочее. Особенно в тяжелые жизненные моменты. Не была исключением и Олина мама.
Есть, если знаете, такой способ гадания по книге. Берешь первую попавшуюся книгу, открываешь на случайной странице, читаешь случайную строчку и пытаешься ее истолковать как знамение судьбы. Вот мама и попросила Олю погадать. Попался "Хоттабыч", та самая глава, которую я изложил в начале рассказа. "Он раскрыл чемоданы, и все увидели, что они доверху заполнены великолепной, отливающей серебряной и золотистой чешуей живой рыбой" - прочитала Оля звонким голосом.
- Да, - растерянно отозвалась мама. - Чемоданы он действительно раскрыл, не поспоришь. А вот рыба к чему? Но тут вмешался молчавший до сих пор папа. - Стало быть, чемоданы, - сказал он. - И рыба. Интересное сочетание.
Назавтра он занял денег, купил у рыбаков два чемодана свежего улова и повез на импровизированный рынок в Ладисполь. Товар ушел влет, в магазинах было дороже, да и совковая психология требовала покупать из-под полы у своих, а не у чужих и официально. На другой день папа приобрел весы и подобие складного прилавка. За прилавок встала Олина мама, а папа с Олей подвозили ей свежую рыбу. Конечно, налогов они не платили, разрешений не получали, бизнес был насквозь незаконный, как и вся русская торговля в Ладисполе, и только потому выгодный. Но итальянская полиция давно махнула рукой на русский караван-сарай и только ждала, когда он наконец уберется с их территории.
Через полгода, получив визу, они летели в Чикаго уже с полными чемоданами. Причем доллары составляли настолько значительную часть груза, что хватило купить за наличные дом и открыть магазин русских деликатесов на Диване (чикагский аналог Брайтон-бич). Магазин работает и сейчас. А Олиного дядю, который остался в Союзе, убили в девяностые. Он-то никаким бизнесом не занимался, просто шел по улице, догнали и выстрелили в затылок. Наверно, спутали с кем-то. Так что Оля теперь не очень жалеет, что уехала.
В Нью-Йорке есть обычай на лето вывозить детей а апстейт (северную часть штата), в деревенские домики в горах, подальше от раскаленного асфальта. Так испокон веку делали многодетные хасиды, а затем их примеру последовали привычные к дачной жизни русские.
Вот, в одно довольно давнее уже жаркое пятничное утро я оседлал свой верный Nissan Quest 95-го года и повез в апстейт экипаж в составе: четырехлетний сын, двухлетняя племянница, жена брата (та самая Лина, о приключениях которой я не раз писал) на последнем месяце беременности и бабушка. Выехали пораньше, потому что к полудню на шоссе будет не проехать от хасидов, спешащих добраться до места до начала шаббата.
На мосту Джорджа Вашингтона дети запросились в туалет, причем специально взятый в дорогу музыкальный горшок проигнорировали, а потребовали более цивилизованных условий. Ладно, прямо за мостом есть заправка, которая всегда напоминала мне анекдот о праведном еврее – тот, где он хорошенько помолился, и кругом суббота, а на дороге, по которой ему надо ехать, сплошной четверг. В смысле, там кругом штат Нью-Йорк, а непосредственно на заправке – штат Нью-Джерси, и бензин на полтинник за галлон дешевле. По этому поводу там всегда полно машин, кто же откажется сэкономить.
На заправке я, каюсь, поступил не очень хорошо – встал не на парковке, а на аварийку прямо у дверей магазинчика, в котором удобства. Но больно уж дети торопили. Извлечь их из автокресел оказалось нетривиальной задачей, все пространство вокруг сидений (а места в минивэне много) было плотно заставлено сумками, пакетами и клунками с провизией и другим необходимым для детского отдыха барахлом. Высадили их, сводили в туалет, посадили обратно, я сел за руль, хвать-похвать – а ключей от машины в кармане нет.
Понятно, что я их выронил где-то салоне, пока возился с детьми, но где? Это же надо все 150 сумок перерывать. Начинаем их методично вытаскивать, искать и внутри, и на полу под ними. Где-то на тридцатой сумке подъезжает полицейская машина: - Здесь нельзя стоять. Уезжайте! Я: - Рад бы, но ключи потерял. Полицейский, подумав: - Запасные есть у кого-нибудь? - Есть. - Сколько надо, чтобы их привезли? - Ну... минут сорок. - Жду ровно сорок минут, потом штрафую.
Звоню обладателю вторых ключей – бывшей жене. Мы в тот период как раз разводились, жили уже врозь, но машиной и ребенком еще пользовались по очереди. Разбудил, выслушал много ласковых слов с сексуальным оттенком. Наконец говорит со вздохом: - Ладно, что с вами делать. Ждите, привезу (имеется в виду – возьмет машину нового спутника жизни). Где вас искать? - Знаешь заправку сразу за мостом Вашингтона? Вот там.
Ждем на жаре сорок минут. Ну, где сорок, там и шестьдесят. Продолжаем перебирать сумки и клунки, перерыли уже все по три раза, ключи как сквозь землю провалились. Полицай со своей светомузыкой стоит рядом, типа охраняет. Хреново охраняет, каждый второй водитель подходит поинтересоваться, что случилось. Одни ржут, другие сочувствуют, третьи пытаются помочь в поисках, четвертые все сразу. Звонит супруга: - Ну где вы там? Я всю заправку обошла, вас не вижу. - Как это не видишь? Мы тут такое лазерное шоу устроили, наверно, из Манхэттена видно. - Нет тут никаго шоу. Очередь из машин на полмили, больше ничего.
И тут я соображаю, в чем дело. Чертов мост Джорджа Вашингтона имеет два уровня. Кстати, когда пристроили нижний, то нью-йоркцы окрестили его именем Марты Вашингтон. Логично, кто еще может лежать под Джорджем. Из Бруклина в апстейт дорога лежит через верхний уровень, а из Бронкса, где обосновалась жена, попадаешь на нижний. Или наоборот, не помню уже. На другом уровне тоже есть нью-джерсийская заправка. Объясняю это супруге. Выслушиваю новую порцию комплиментов, жду еще полчаса, пока она заново въедет на мост и съедет на нужном уровне. Наконец получаю вожделенные ключи. Под нежными взглядами полисмена и зевак (как же, все кончилось хорошо, семья соединилась) грузим все клунки обратно и уезжаем.
Далеко не уехали. Пробка на шоссе совершенно немыслимая даже для этого времени дня и года. Просто столпотворение. Продвигаемся по полдюйма в час. Хасиды в соседних машинах усердно молятся – видимо, понимают, что до шаббата никак не успевают, и просят сделать на дороге четверг. Посмотрев на измученных пассажиров, я принимаю решение уйти с шоссе и добираться по проселочным дорогам. Навигатора у меня тогда еще не было, на местности ориентируюсь средне ближе к никак, поэтому звоню брату на работу, он открывает Google Maps и пытается мной дистанционно руководить.
Едем через бесконечные деревни, поля и горы. Сын: - Я есть хочу! Бабушка: - На тебе яблочко. Сын: - Не хочу яблочко, хочу пиццу. Племянница: - Хасю пис! Бабушка: - На тебе горшок. Племянница: - Не хасю гасёк, хасю пис! Лина: - «Пис» - это не «писять», это «пицца». Брат (в телефон): - Где ты едешь? Я: - Черт его разберет. Что-то длинное на «Л». Брат: - Если это Линкольнвилль, то через пять миль направо на шестую дорогу, а если Лексингтонхиллс, то я тащусь, куда ты заехал. Лина: - Там по дороге есть госпиталь? А то я сейчас рожу прямо здесь. В общем, доехали уже ближе к ночи, смертельно усталые, но дико счастливые оттого, что никого не потеряли в дороге, и еще больше – оттого, что пассажиров в дороге не прибавилось.
В понедельник, вернувшись в город, я узнал из газет, чем была вызвана пробка. Там случилась авария. Милях в десяти дальше по шоссе, примерно в то время, когда мы должны были бы там проезжать, если бы не катавасия с ключами, опрокинулся многотонный грузовик и придавил собой Nissan Quest 95-го года. Еврейская семья, ехавшая в «Ниссане», погибла целиком.
Что касается ключей, то они нашлись уже на следующее утро. В музыкальном горшке, будь он неладен.
Знакомый студент ВШЭ рассказал. Их препод 25-го или 26-го пришел на занятия в дупель пьяным. Пытался читать лекцию, но на словах "российская экономика" каждый раз срывался в рыдания.